Михаил Берг - Возвращение в ад

Итак, я родился в высокоумной еврейской семье; правда, по-еврейски и бабушка Мария, и дедушка Матвей говорили медленно, как на иностранном, а понимали и того хуже. Идиш употреблялся только при ссорах (чтоб не разбирали дети) как в высшем свете французский. Кстати, французский бабушка, получившая золотую медаль в гимназии Якубовского, знала превосходно. Зато моя мать научилась лишь трем еврейским словам, из которых мне по наследству передалось только одно: "мешигине" - сумасшедший дом: это был дом дедушки Рихтера. Совершенно естественно, что вместе с потерей языка была потеряна и вера (правда бабушка Мария утверждала, что уже ее мать не верила ни в Бога, ни в черта, и синагогу посещала для проформы); хотя дедушка Матвей был, конечно, обрезан. Такую штуку было принято делать из приличий, на всякий случай и из соображений гигиены.

Любой еврей - и юдофил, и юдофоб одновременно. То есть - кошка и собака, запертые в одной комнате. Любой вневременной еврей - трагикомичен, современный просто непонятен. Если взять, к примеру меня, то я трагичен, ибо являлся нечетким оттиском Вечного жида со всеми соответствующими последствиями, но и комичен, ибо какой я, к чертям, был еврей? "Еврей, еврей!" - кричали и шептали мне в спину на улицах. "Пошли вон, дураки!" - отвечал я. - Не ваше собачье дело! Возьмите зеркало и посмотрите! Мои еврейские признаки стерлись, как губная помада: еврейского языка никогда не знал, иудейской веры не имел, как пахнет еврейская культура даже не представляю! Что вам надо от меня? Обложить вас трехрядным солдатским матом? Пошли к дремучей матери, милые соотечественники!"

Достоевский, которому я некогда кланялся, превращаясь в лестницу, ступенями сбегающую вниз, уверял, что в бедах России виновата "дешевка" и жиды. Жиды-шинкари спаивали "дешевкой" (то бишь водкой) мужичка-богоносца. Федор Михайлович, родной мой человек, откуда у вас такие слова: "жиды", "жидовское царство", "жидовская идея"? Что это такое? За что?.. Думаете, не знаю и делаю квадратные глаза? Знаю, но хитрю. Я сам еврей-выкрест, еврей-антитеза, еврей-антисемит и славянофил. Лишенный родины по крови, я, привитая веточка-дичок, сросся с общим стволом, ибо не нашел другого пути. Приемным детям, детям-найденышам две дороги: либо возненавидеть приемных родителей, либо полюбить их больше родных. "Эй, жидок-прихлебатель, - говорили одни, - не примазывайся, и без тебя тошно!" - "Возьми глаза в руки, - говорили другие, - что ты несешь? Какие дети и родители? Детей не бьют китайской пыточной палкой по пяткам!" До железного рубикона семнадцатого года я, поменявший веру, стал бы русским по горло: русскими бы стали все мои бумаги и карманы. Я же жил так: голова во льду, ноги в пламени. Во мне текла чистая звонкая кровь иудейских князей, от которой я не мог отказаться; и хотя все шесть моих пошехонских чувств вросли в "почву" и даже дали первые ростки, знаете что до слез смешно? Предложи мне стать "таким, как все" вместо фамилии-ругательства взять фамилию "ов-Дураков", вместо пятичленной морфемы в пятом пункте записать русскую семичленную - так ведь первый бы отказался! Вот она где правда ваша, Федор Михайлович! Хочу быть таким, какой есть, а если приходилось туго, всегда первый мог сказать: "Эй, иудейский князь, выше голову, выше голову, князь-пария!" И звенел при этом как струна. Это - что касается происхождения.

Вторая пара моих родственников, мои достопочтенные родители являлись уменьшенной копией пары бабушки и дедушки Рихтер. В этой копии, правда, не было перспективы, как на картинах Хокусаи, зато пропорции были теми же самыми. Бабушка воспитала свою дочь как две капли похожую на себя, передав как достоинства, так и недостатки. Лицом моя мать напоминала ее, а фигурой - футболиста-бека, своего отца. Чтобы у нее, бабушки Марии, был личный врач, мать стала студенткой-медичкой. Бабушку Марию на всякий случай снедала бесплоднейшая спесь: чтобы перестраховаться, она не признавала ни за мужем, ни за дочерью очевидных достоинств; и, в частности, не сказала ей, что она хороша. Обладая фигурой скорее на любителя, чем привлекательной, мать до замужества была необычайной скромницей и стеснялась своей полноты. После замужества она взяла семейные вожжи в свои руки и так их ни разу и не выпустила. Это было, пожалуй, опрометчиво: ибо, обладая бабушкиным упрямством и обидчивостью, она не имела ее неунывающего характера и силы.

Примерно в то самое время, когда мысль о необходимости замужества стала беспокоить мою мать особенно надоедливо, те же самые мысли пришли в уже лысеющую голову моего будущего родителя, единственного сына бывшего совладетеля парфюмерной фабрики, впоследствии переквалифицировавшегося в фармацевта. Мой отец в традициях беспокойного послереволюционного времени тоже был отлучен от компрометирующего еврейства - по воспитанию; с формальной же стороны все было в порядке. С моей матерью его познакомили по соглашению. Как я понял, они обделали свое дело во время единственной встречи, которая почему-то происходила в прогулочной шлюпке. Непонятно или неясно другое: каким образом матери удалось полюбить этого человека? Брак по соглашению обернулся сентиментальной до неприличия любовью. Узы супружества стали для нее священными, а традиционная добродетель, принимаемая на веру, смыслом существования. По примеру своей матери она решила "посвятить свою жизнь семье", что в дальнейшем позволило считаться только с собственным мнением.