Михаил Берг - Дет(ф)ектив

За два с половиной часа он успел написать коротенький скрипт и начать статью, в промежутках принять душ (фрау Шлетке, пропев что-то через две двери, удалилась за покупками) и проглотить оставленный ему на кухонном столе завтрак, стеснительно прикрытый целомудренной и накрахмаленной салфеткой — от всех этих булочек с джемом и маслом его уже начинало подташнивать — но завтрак входил в плату за комнату, а тратиться на то, что предпочитал больше приторных холодных фриштыков, он не мог.

Уже собираясь выходить, как всегда торопясь, и лихорадочно нащупывая сквозь карманы куртки ключи от машины, он наткнулся на что-то твердое, потянул за ремень и вместе с вывернувшимся рукавом стянул со спинки стула кобуру с портупеей, несколько оторопело вертя все это снаряжение в руках — днем демоны прозрачны и просвечивают как стекло. Промедлив мгновение, он засунул всю эту тающую на глазах, как леденц во рту, аммуницию в ящик для грязного белья, задвинув его на ходу ногой.

«Hе кажется ли вам, что вся русская литература — пардон, мне больше не надо, — прикрывая узкой холеной ладошкой баловня судьбы свою рюмку, — это доведение до точки кипения чужого блюда в чужой кастрюле. Да, свои специи, свои ингредиенты, но рецептура, нет, нет, коллега Мартенс, вы уж позвольте: даже не рецептура, а партитура, да, да, это даже точнее — вполне вдохновенная игра по чужой партитуре, или импровизация с развитием темы… Надеюсь, герр Лихтенштейн не примет это на свой счет, тем более, что я не знаком с его сочинениями. Чтобы быть объективным, не буду касаться немецких влияний, но, скажем, можно ли представить Достоевского без Диккенса и, скажем, французского романа, а Толстого без „Исповеди“ Руссо. Я уже не говорю о вашем любимом Пушкине, просто транскрипция Байрона: те же темы, та же строфика, та же…»

«Да, но, коллега Штреккер, ведь тоже самое можно сказать о любой культуре: вся римская литература вышла из греческой, а вся европейская из римской. А что касается великих русских, то, кто, как не они, определили всю вообще культуру нашего века, больше чем…»

Господин Бертрам, исполняя роль крышки от чайника, подпрыгивал, демонстрируя ту крайнюю точку возбуждения, — с давно потухшей сигарой в коротеньких слепых пальцах, — после которой чайник должен расплавиться по швам, и, казалось, готов был задушить презрительно свесившего нижнюю губу Карла Штреккера, что развалился в кресле напротив: черноволосый, прилизанный красавчик в круглых очках — соблазнительная для профессорских жен смесь студента с библиотечной крысой.

Диспозиция была проста: профессор Вернер, господин и госпожа Торн, коллега Карл Штреккер, Эрнст Бертрам, коллега Мартинс, Борис Лихтенштейн. Гюнтер, вероятно, желая сделать сюрприз, не предупредил его о маленькой вечеринке, устраиваемой его женой по поводу — повод он так и не понял, что-то имеющее отношение к их контракту с институтом, который продливался еще на два года, в то время, как денег у института не было, и подозревались сокращения. Герр Лихтенштейн подозревал фрау Торн. Андре была слишком подозрительно оживлена, разрываясь между кухней, откуда приносилось пиво и чистые стаканы, и гостиной, где она вынуждена была почти все время переводить: с немецкого — для герра Лихтенштейна, с русского — для Томаса Вернера и коллеги Мартинса (да и фальшиво сияющий Гюнтер — исполняя к тому же роль Ганнимеда — понимал в лучшем смысле жалкую треть, а вернее, ничегонезначащую четверть). Почти наверняка идея вечеринки принадлежала Андре, которая заморочила голову Гюнтеру необходимостью как-то развлекать их русского гостя, раз уж он (гость) — не без его (Гюнтера) участия — свалился им на голову. Надо же соблюдать приличия.

Hо Карл Штреккер был неумолим.

«Нет, я не о взаимных влияниях, кто о них не знает, — он отодвинул от себя рюмку, как бы заранее отвергая попытку предложить выпить ему еще, а на самом деле, сбить с любимого конька. — Hо идея формы как таковой, русские постоянно ее заимствуют, причем, я сказал бы — беззастенчиво. Лучшие русские шедевры — всегда можно узнать по чужой форме, а если они выдумывают свою, то получается нечто невразумительное, нечто чисто русское (Штреккер пустил руками какие-то круглые волны, как-то всхлипнув на этих словах выпученными губками, будто посылал воздушный поцелуй). Я не отрицаю их идей, их метафизики, влияние которой общеизвестно, но и неумение выдумать что-либо свое в области формы, чистой гармонии, может быть объяснено обделенностью определеных — не знаю, как сказать — рецепторов, что ли. Своеобразной эстетической убогостью. Я, конечно, не хочу, чтобы уважаемый герр Лихтенштейн принял сказанное на свой счет».