Михаил Берг - Дет(ф)ектив

Как мы уже выяснили, сон у Лермонтова — чудесный обман: обещает преображение, а на самом деле ведет в пропасть. Так и здесь, раненый, надеясь на спасение, видит во сне женщину, которая в своем сне приговаривает его к смерти, ибо видит уже не раненым, а мертвым. Спасение посредством женщины оборачивается иллюзией, гибелью или третьем сном, сном вечности. Hо здесь я попрошу Сару Шрайдер прочесть нам стихотворение на желтой карточке, — прошу вас Сара! — а потом мы вернемся к анализу символических значений „сосны“ и „пальмы“ из первого голубого текста».

Герр Лихтенштейн кивнул уже давно с радостным одобрением кивающему в такт его словам г-ну Бертраму, и стараясь не мешать сосредоточенному воодушевлению отнюдь не прекрасной Сары в толстых очках на постном лице, украшенном только спелыми прыщами, уселся на свой стул, жалобно вздохнувший под его весом как раз посередине строчки: «Что же мне так больно и так трудно?». Грубоватая ирония якобы случайных совпадений.

Возможно, по поводу контрольного посещения г-на Бертрама, о котором студенты, в отличие от их преподавателя, были, вероятно, оповещены, он был удостоен сегодня присутствием сразу семи юных лермонтоведов — маленький рекорд столпотворения на его занятиях. Бурная радость коллеги Бертрама отнюдь не гарантировала восторженного отчета о его инспекционной миссии. Он уже неоднократно сталкивался с фальшивым немецким добродушием, которое не значило ровно ничего, кроме желания соблюсти хороший тон именно в ту минуту, когда собеседник находится рядом. Он вполне мог рассчитывать на вежливый упрек в «чрезмерно ассоциативном построении лекции», хотя и одобрение — с попаданием в любую часть спектра похвалы: от сдерженно-теплой до бурливо-горячей — не было исключено.

Hо и самый высший бал, на который он и не рассчитывал, ничего не менял в его положении — ни на постоянный контракт, ни на полный курс он претендовать не мог — так, продержаться какое-то время, подыскивая пока суть да дело лучший вариант. Он ждал ответа из Пенсильванского и Джорджтаунского университетов, куда отправил запрос и документы и где два года назад тоже читал лекции. Конечно, немецкие очкастые студенты были куда выше американских баскетболистов; да и немецкие слависты копают куда глубже и куда ближе их заокеанских коллег — так, что иногда даже екает, при случайном (а вдруг и не случайном?) стуке лопаты о дверцу заветного сундучка. Hо что ему их Гекуба, а им — его Приамов скворечник?

В конце концов никто не виноват в том, что его тошнит от всего, всех, вся и себя в том числе. Тот, кто не любит себя, не любит никого. Перефразируя Флобера, можно сказать, что все наши близкие и дальние, друзья и знакомые — та же размноженная, ксерокопированная мадам Бовари, то есть мы сами. Другой — часть тебя. И отношение к нему — отношение к одному из проявлений своего отпетого, отстраненного, надоевшего «я». Если я себя ненавижу, значит, не могу любить и других.

Еще там, в России, когда все это началось, он стал рушиться, заваливаться внутрь, внешне оставаясь таким же, как и был раньше, словно дом или гнилой зуб, от которого сохраняется лишь фасад с крышей, да две-три переборки. Он стал ковырять дальше, доламывая, выворачивая языком обломки и осколки, пока не убедился, что — почти ненавижу, не терплю, терплю с трудом, жалею — есть полный набор его чувств к окружающим. Почти ненавижу бывших друзей-отступников, терплю с трудом, хотя и жалею почти любого незнакомца без признаков генетического вырождения на лице, жалею и терплю дуру-жену и дурочку-дочь. Меньше года понадобилось на то, чтобы пережить неожиданный взлет профессиональной карьеры и полное разочарование, ею же вызванное. Попытка перекомбинировать, переосмыслить свое отношение к каверзам судьбы и, как следствие, неутешительный приговор, что в новой свободной России не осталось, кажется, ничего, к чему лежала бы его душа, а прошлое в одинаковой степени невозвратимо и опорочено. Хорошенькое утверждение, не правда ли? Чем не заголовок в газете «День»? Hо он не мог остановиться и доламывал, с холодным бешенством расправляясь с любимыми идеями, привязанностями, руша тот тающий на глазах островок, зыбкое основание, кочку среди хляби, на которой как-то еще держался.

Проклятая жизнь, проклятая страна — милая, единственная, дорогая, пока не давала жить, разрешая существовать исподтишка, балансируя на грани, постоянно грозя тюрьмой и сумой; не жизнь, а чудесная, страшная мука терпения, к которой все привыкли как к обету или епитимьи, наложенной за дело, за грехи. Жили во грехе как в воздухе — и вдруг: сняли обет, сняли заклятье — и изо всех пор полезла такая гадость, такая мразь: не свобода нужна этой стране, а оковы. Вы хотите, чтобы я был свободным — вот, получайте меня таким, каков есть: лживым, ленивым, испорченным. (Монолог человека из народа). Вы хотите, чтобы я был добрым, страдающим, духовным — так возьмите кнут, покажите мне, где раки зимуют — я затоскую, заругаюсь, прокляну на чем свет стоит, на зато создам вам, интеллигентам, такую почву для духовной работы и фантазий, продемонстрирую такие залежи души, такие громокипящие потенциальные возможности, что как только, так сразу.