Эрнесто Сабато - Туннель

Вот и сейчас Мария следила за каждым своим жестом, за выражением лица, обдумывала каждое слово. Она даже могла улыбаться той, другой женщине!

Мария спросила, привез ли я наброски.

— Какие наброски? — гневно воскликнул я, злясь оттого, что она не упустит возможности схитрить, хотя сейчас это было нам выгодно.

— Наброски, которые вы обещали показать мне, — настаивала Мария невозмутимо. — Те, что вы сделали в порту.

Я с ненавистью посмотрел на нее, но она спокойно выдержала мой взгляд, и лишь на десятую долю секунды глаза ее смягчились, как бы говоря: «Посочувствуй мне!» Любимая, любимая Мария! Как страдал я из-за ее мольбы и унижения! Ненависть сменилась нежностью.

— Конечно, я их взял. Они в комнате.

— Мне очень хочется увидеть их, — сказала она уже равнодушно.

— Хоть сейчас, — согласился я, угадывая ее намерения.

Я испугался, что Мими увяжется за нами, но Мария знала ее лучше и сразу же прибавила, пресекая всякую попытку вмешательства:

— Мы скоро придем.

Сказав это, она решительно взяла меня под руку и повела в дом. Я быстро обернулся и, кажется, уловил в глазах Мими, смотрящей на Хантера, торжествующий огонек.

Я думал пробыть в имении несколько дней, но оставался всего сутки. Наутро, едва рассвело, я убежал, схватив чемодан и этюдник. Этот поступок может показаться дурацким, но вы поймете, что иначе было нельзя.

Покинув Хантера и Мими, мы вошли в дом за несчастными набросками, потом спустились, захватив этюдник и папку с рисунками, которые должны были изображать наброски. Это тоже выдумка Марии.

Но кузенов уже не было. Мария пришла в прекрасное расположение духа и во время нашей прогулки по парку к побережью была в приподнятом настроении. Такой я ее еще не видел: совершенно другая женщина, не похожая на ту, что я знал в городской скуке, — более подвижная, более энергичная. В ней проснулась какая-то чувствительность, незнакомая мне доселе, упоение красками и запахами: она приходила в восторг (для меня неведомый, потому что моя чувствительность основана скорее на чистом воображении) от цвета ствола, сухого листика, какого-нибудь жучка, от благоухания эвкалипта, смешанного с запахом моря. Но все это меня отнюдь не веселило, а подавляло и расстраивало, ведь эти черты Марии были мне чужды, они принадлежали, должно быть, Хантеру или кому-то еще.

Грусть росла и росла, но, может быть, ее навевал шум морских волн, который становился все отчетливее. Когда мы спустились с горы и передо мной открылось здешнее небо, я понял, что печаль моя неизбежна: так было всегда, когда я видел красоту или хоть что-то родственное ей. Интересно, все ли так чувствуют, или это — еще один порок моей несчастной натуры?

Мы сели на скалистый склон и долгое время провели в молчании, прислушиваясь к шуму моря внизу, чувствуя на лицах капельки пены, которым удавалось долетать до вершины. Предгрозовое небо напомнило мне картину Тинторетто «Спасение сарацина».

— Сколько раз, — сказала Мария, — я хотела показать тебе это море и это небо.

Потом она добавила:

— Порой мне кажется, берег принадлежит нам обоим. Стоило мне увидеть одинокую женщину на твоей картине, как я почувствовала, что ты очень похож на меня и тоже на ощупь ищешь кого-то, какого-то безмолвного собеседника. С того самого дня я не переставала думать о тебе, мне не раз снилось, что ты здесь, на этом самом месте, где я провела столько часов своей жизни. Однажды я чуть было не решилась пойти к тебе и признаться во всем. Но я боялась ошибиться, как уже ошиблась когда-то, и надеялась, что ты сам разыщешь меня. Я все время тебе помогала, звала тебя каждую ночь и настолько поверила в возможность нашей встречи, что у этого дурацкого лифта онемела от страха и сказала какую-то глупость. Когда ты вышел, огорченный ошибкой (так ты считал), я побежала за тобой, как ненормальная. И потом наша встреча на площади Сан-Мартин: ты пытался объяснить мне что-то важное, а я старалась все запутать, чтобы не потерять тебя навсегда и не причинить горя. Мне хотелось сбить тебя с толку, убедить в том, что я не понимаю твоих намеков, твоего шифрованного послания.

Я молчал. Голова моя кружилась от возвышенных чувств и сумбурных мыслей, пока я слушал голос Марии, ее восхитительный голос. На меня нашло какое-то оцепенение. Закат солнца и облака на горизонте напоминали гигантскую плавку. Я почувствовал, что эти волшебные минуты больше никогда не повторятся. «Никогда, никогда», — думал я тем временем, как меня уже поташнивало от большой высоты. Как легко было бы утащить Марию за собой в пропасть!