Амос Оз - Черный ящик

Бугенвиллеи и дикие олеандры вытеснены из дома. Трещины в стенах заделаны. Нет больше мышиной беготни но всему полу посреди ночи. Подруги и друзья Боаза сами пекут хлеб – его теплый, перехватывающий горло аромат вызывает во мне тоску по тебе. И йогурт, и даже сыр из козьего молока мы приготовляем сами. Боаз скрепил обручами две деревянные бочки, и будущим летом у нас будет свое вино. На крыше установлен телескоп, в ночь перед Судным днем я была приглашена подняться туда и поглядеть в телескоп: я увидела мертвые моря, раскинувшиеся на поверхности Луны. Несильный, упрямый, ровный дождик все продолжает идти. Наполняет вымощенную камнем яму, ту самую яму, которую вырыл Володя Гудонский, а внук его вычистил и подправил. Ошибочно они называют эту яму «колодцем». Кладовые, склады, навесы заполнены мешками с семенами, мешками с органическими и химическими удобрениями, бочками с керосином и соляркой, пестицидами, жестяными банками с машинным маслом, трубами, разбрызгивателями и прочими приспособлениями для полива. Иоаш присылает каждый месяц журнал «Поле». Из разных мест собрана старая мебель: раскладушки, матрасы, тумбочки, шкафчики, разномастная столовая и кухонная посуда. В импровизированной столярной мастерской в подвале Боаз делает столы, скамейки, кресла-лежанки, предназначенные для его отца. Пытается ли он сказать что-либо Алеку с помощью двух своих огромных рук? Или, что тоже характерно для него, одержим какой-то неведомой силой? В яме, выкопанной под ржавым бойлером, обнаружился клад, зарытый отцом Алека. А в нем – всего лишь пять золотых турецких монет, которые Боаз бережет для Ифат. Тебе он предназначил здесь роль строителя, потому что я ему рассказывала, как в первые годы своей жизни в Израиле ты работал строительным рабочим.

Ксилофон из бутылок, на котором играет ветер, звучит на первом этаже, потому что сделанная из досок кровать Алека, его стол, кресло и пишущая машинка подняты в бывшую комнату его матери, из окон которой и с маленького ее балкончика открывается вид на море и прибрежную полосу. Он ничего не пишет, ничего мне не диктует. Пишущая машинка покрывается пылью. Книги, которые по его просьбе Боаз купил в Зихроне, стоят на полке, выстроенные по росту, но Алек не прикасается к ним. Он довольствуется историями, которые я ему рассказываю. Только словарь иврита да книга по грамматике лежат открытыми у него на столе. Ибо в часы прояснений, в полдень, случается, что Боаз поднимается к нам: Алек обучает его правописанию и основам синтаксиса. Они напоминают мне Пятницу и Робинзона Крузо.

Выходя, Боаз слегка пригибается в дверях, словно удостаивает нас двоих поклоном. Алек берет свою палку и начинает мерять комнату своими монотонными шагами. Сандалии из автопокрышки с веревочками, сделанные для него Боазом, издают такой звук, будто он топчется на месте. Бывает, что он останавливается, осматривается с удивлением, в зубах у него – погасшая трубка, и, наклонившись, он поправляет положение кресла относительно стола. Аккуратно расправляет складки на своем одеяле. Столь же сурово относится он и к моему одеялу. Снимает мое платье с крючка у двери и перевешивает его в ящик, которьш служит нам платяным шкафом. Чуть сутулый, лысеющий человек, кожа его истончилась, всем своим обликом он напоминает сельского пастора из Скандинавии. В лице его – странное сочетание отрешенности, глубоких раздумий и иронии. Плечи его опущены, спина костлява, и в ней ощущаются твердость и упорство. Только серые его глаза кажутся мне затянутыми облаками, угасшими, словно у закоренелого пьяницы. В четыре я поднимаюсь к нему с чаем из трав, свежей, прямо из печи лепешкой и небольшим количеством козьего сыра, которьш я сделала своими руками. И на том же подносе – чашка кофе для меня. В большинстве случаев мы пьем молча. Но однажды он произнес без вопросительного знака в конце фразы:

– Илана. Что ты делаешь здесь.

И ответил вместо меня:

– Тлеющие угли. Но ведь нет тлеющих углей.

И следом:

– Карфаген разрушен. Ну и что из того, что разрушен. А если бы не был разрушен – что было бы? Беда совсем в другом. Беда в том, что здесь нет света. Куда ни двинься – на что-нибудь наткнешься.

На дне его чемодана я нашла пистолет. Отдала его Боазу, приказав запрятать подальше.

Осталось уже недолго. Скоро зима. Когда придут большие дожди, необходимо будет разобрать и спустить с крыши телескоп. Боазу придется отказаться от своих одиноких прогулок но Кармелю. Теперь у него не будет больше возможности исчезать на три-четыре дня, прочесывать поросшие лесом ущелья, исследовать заброшенные пещеры, спугивать ночных птиц из их гнезд, пропадать в зарослях кустарников. Не удастся ему спускаться к морю, чтобы поплавать на своем плоту, сделанном без единого гвоздя. Он убегает? Преследует кого-то? Ждет вдохновения от звезд? Рыщет в безлюдных просторах косноязычный гигант-сирота – в поисках утраченного лона, магически притягивающего его…