Амос Оз: Черный ящик

Боаз властвует над ними, почти не прибегая к словам. Завернувшись в накидку, которую он соорудил себе из шкуры козленка, сидит он в углу кухни и молчаливо шьет мешки. Никакой труд ему не претит. На прошлой неделе, словно предвидя первый дождь, он открыл, прочистил, отремонтировал каминный дымоход. Трещины заделал цементом.

Сегодня я провела с ними целое утро. Пока они пели и играли на гитаре, я почистила картошку, сбила масло, замариновала в стеклянных банках огурцы в уксусе, с чесноком и петрушкой. На мне широкое черное бедуинское платье с вышивкой (я одолжила его у девушки по имени Эйми), клетчатый платок на голове – я совсем, как польские крестьянки времен моего детства. И ноги мои босы, как у них…

Сейчас два часа дня. Я закончила свою работу на кухне и пошла в заброшенную комнату, где прежде жили мы с Ифат, – пока ее не забрали от меня по твоему требованию. Я зажгла керосиновую лампу и села писать тебе эти страницы. Я надеюсь, что в такой дождь вы с Ифат постелили себе циновку на полу. Что ты не забыл надеть ей нейлоновые трусики под фланелевые брючки. Что изжарил ей и себе вашу любимую глазунью и снял пенки с какао. Что вы собираете самолет «Бар-бар-Хана» для ее плачущей куклы, либо уплываете в ящике для постельных принадлежностей на охоту за морским чудовищем. А потом ты приготовишь ей ванну, вы станете пускать мыльные пузыри, расчесывать друг другу ваши курчавые волосы, ты оденешь ее в теплую пижаму и споешь «Субботу-невесту». Она начнет что-то сонно бормотать, ты ее поцелуешь и произнесешь волшебные слова: «Истра Бильгина, Киш-Киш Кария – не вылезать из-под одеяла!» Пойдешь и включишь телевизор, вечерняя газета у тебя на коленях, ты посмотришь по арабской программе новости и комедию, а на иврите – новости, видовой фильм, драму и «Изречение дня». И возможно, задремлешь, сидя в носках у телевизора. Без меня. Я – грешна, а ты несешь наказание. Ты не передал ее своей золовке? Племяннице и ее мужу? Не подвел ли ты черту, чтобы начать новую жизнь. Или, быть может, твоя поразительная семья уже присоветовала тебе новую подругу жизни? Этакое благочестивое создание, низкорослое и послушное, в чепце и толстых шерстяных носках? Вдова? Или разведенная? Ты уже продал нашу квартиру и переселился в свою Кирьят-Арбу? Молчание. Мне знать это не дано. Жестокий Мишель. Несчастный. Твоя нежная, покрытая волосами рука блуждает по ночам среди складок одеяла в поисках моего тела, которого там нет. Губы твои ищут во сне мои груди. Ты не забудешь меня.

Неясный чувственный запах пробирается ко мне со двора. Это запах дождевых капель, падающих на отяжелевшую, прокаленную летним солнцем землю. Ветер прошелестел листьями деревьев в саду. Туманом затянуты поросшие лесом горы на востоке…

Бесполезно это письмо: ты его, скорее всего, не прочтешь. А если прочтешь – не ответишь. Или ответишь через своего брата, который вновь настоятельно потребует от меня, чтобы я прекратила мучить тебя и навсегда исчезла из твоей жизни, которая, благодаря мне, превратилась в ад. И еще он напишет, что своими дурными поступками я лишила себя прав на девочку, и что есть Суд, и Судия, и что мир этот – отнюдь не сплошная анархия.

Еще немного – и пройдет под моим окном девушка, пригнувшись под дождем, прикрыв голову и плечи грубым куском брезента, – Сандра, или Эйми, а может, Синди, – чтобы покормить животных во дворе. Собаки последуют за ней. А пока – только завеса дождя в окне. Ни один звук не проникает снаружи, кроме шепота секретничающих друг с другом сосен и пальм, когда касается их верхушек влажный ветер. Тихо и внутри – уже смолкли в кухне и пение, и музыка. Маленький ручеек струится по пустой горке, которую построил Боаз для Ифат. А сверху доносится до меня отзвук размеренных шагов. Постукивание палки, помогающей при ходьбе, палки, которую смастерил ему его сын. Этими странными шагами меряет он вновь и вновь три пустых метра, между стеной и дверью, в новом месте его пребывания – мансарде. Три недели тому назад он вдруг приказал Боазу убрать ксилофон из бутылок и перенести все его вещи в комнату, некогда принадлежавшую его матери. На обшарпанной, с облупившейся штукатуркой стене нашел он ржавый гвоздь и повесил на него остатки сандалий своей матери, которые он откопал под какой-то незакрепленной половицей в крыле дома. В одном из ящиков в подвале он нашел портрет матери, коричневый, тронутый пятнами сырости. И поставил этот портрет на свой стол. Хотя и без подсвечников и без цветов бессмертника, которые его отец обычно ставил возле этой фотографии в своей старой библиотеке.