Виктор Левашов - Журналюга

— Нет. Что вы, Володя! Он работал. Вы же знаете, как он работает. По двадцать часов в сутки. Он помолодел лет на пятнадцать. Я даже не знала, радоваться мне или огорчаться.

— Почему?

— Он снова от меня уходил. В работу. Его одержимость — это его проклятье. Но по-другому он не умеет. Есть люди, которые умеют, а он не умел.

— А раньше — в Канаде?

— Бывало. После театра или после концерта. Мы заходили в бар, потом гуляли и разговаривали. Мы никогда столько не разговаривали. Однажды он сказал, что был мне плохим мужем. Нет, он был мне хорошим мужем. Только не знал этого. Мы с ним прожили вместе тридцать лет. Вы не поверите, Володя, но каждый день был для меня счастьем. Каждый! Я иногда спрашивала себя: за что?

— А сейчас?

— А сейчас особенно. Что вы! Потому что я ему нужна. И он это знает.

— Почему вы уехали из Нюды?

— Не хочу об этом говорить, — равнодушно отозвалась Наина Евгеньевна.

— А все-таки? — настоял Лозовский.

— Так получилось. Не сработался Борис Федорович с Кольцовым. Знаете Кольцова? Это президент фирмы «Союз», которой принадлежала «Нюда-нефть».

— Не сработался — в чем?

— Скучно это, Володя. Скучно и пошло. Сначала все было очень хорошо. Пока Борис Федорович наводил порядок, Кольцов одобрял все, что он предлагал. Потом началось. Нужно новое оборудование — нет денег. Нужно что-то еще — нет денег. Так тянулось с год. Из всех проектов Бориса Федоровича ни один не был осуществлен. Ни один! Все так и остались на бумаге. Нет денег. И однажды Борис Федорович сказал: у него никогда не будет денег. Все они умеют только одно: сосать нефть. Все они кровососы — что старые, что новые. Он говорил: нефть — это кровь земли. Он сказал: нам здесь нечего больше делать. И мы уехали.

— Они поругались?

— Нет. Кольцов несколько раз прилетал в Нюду, упрашивал не уезжать, обещал первые же средства вложить в модернизацию оборудования. Уговорил Бориса Федоровича остаться генеральным директором, зарплату регулярно переводят, большую. Попросил только об одном: не общаться с журналистами. Если станет известно, что Борис Федорович подал в отставку, это будет ударом по компании и по фирме. Борис Федорович согласился, ему уже было все равно. Первое время Кольцов звонил, говорил о перспективах. Потом сказал: конъюнктура плохая, денег у фирмы нет. Борис Федорович сказал: вот и все. И после этого…

— Что?

— Ему стало незачем жить.

— Но «Нюда-нефть» сейчас — одна из лучших компаний в Тюмени, — напомнил Лозовский.

— Ничего про это не знаю. Не знаю. И не хочу знать. Будь она проклята, вся эта нефть! Вы любите жену?

— Да.

— А она вас?

— Надеюсь, что да.

— Любите ее, Володя. И говорите ей об этом — каждый день, утром и вечером. Говорите. Пока можете говорить. И пока она вас слышит. Потому что никто не знает, когда придет беда.

В зале неожиданно скрипнула половица — с протягом, будто на нее поставили что-то тяжелое. Наина Евгеньевна замерла.

Скрип повторился — такой же длинный, тяжелый. Наина Евгеньевна опрометью выскочила из кухни. Лозовский последовал за ней.

В дверях спальни стоял Христич — огромный, босой, в белом исподнем, с напряженным выражением распухшего, в седой щетине лица. Он с ужасом, как переходящий улицу бомж, переставлял босые ступни по половицам — шаг, за ним не сразу второй, третий. Наина Евгеньевна кинулась к нему, но он остановил ее резким, хриплым, как воронье карканье:

— Нет!

И продолжал свое медленное, мучительное движение.

Только в дверях кухни он позволил себя поддержать и усадить в большое деревянное кресло, взвизгнувшее под тяжестью его тела. Некоторое время он сидел, тяжело дыша, положив на стол огромные белые руки, будто бы давая отдохнуть и рукам. Потом посмотрел на Лозовского — внимательно, но явно не понимая, кто это.

— Это Володя Лозовский, — подсказала Наина Федоровна. — Помнишь Володю? Я тебе говорила, что он приехал.

Христич перевел взгляд на жену. На его распухших, потрескавшихся губах появилась слабая улыбка, а в глазах тень осмысленности.

— Нана, — сказал он. — Нана.

— Да, Боренька, да, это я, — весело подхватила Наина Евгеньевна. — Какой ты молодец. Сам встал, сам пришел. Сейчас будем кушать. Я сготовила замечательный бульон.

— Нана, — повторил он с той же мягкой, жалкой, обезоруживающей улыбкой. — Дай.

Наина Евгеньевна окаменела.

— Нет, Боря. Тебе нельзя. Доктор сказал…

— Нана. Дай.

Глаза Наины Евгеньевны наполнились слезами, слезы катились по морщинам ее сухого старушечьего лица, а глаза были молодые, все понимающие, наполненные такой тоской и такой любовью, что у Лозовского ком подкатил к горлу и защекотало в носу.