Виктор Левашов - Сочинить детективчик

Я был рад за них — так, как радуются благополучию не слишком близких знакомых. Но однажды случайно оказался в арке дома, где раньше жила М. Был декабрь, лютая полярная ночь. Я заскочил в арку, чтобы передохнуть от свирепого ветра, пронзавшего город. И тут мой взгляд упал на окно во втором этаже — комнату М. Окно было ярко освещено и не завешено шторой. Я заметил какие-то равномерные движения на потолке и не сразу понял, что они означают. Потом понял: потолок белили, в комнату вселились новые жильцы.

Я вышел из арки, пересек окраинные кварталы и спустился в тундру. Город тогда был еще небольшой, тундра начиналась сразу в конце Ленинского проспекта. Я шел и шел, не чувствуя ни мороза, ни ветра. Я знал, что мне нужно пройти столько, чтобы я не сумел вернуться. Столько я и прошел. Даже больше, с запасом. Но все же вернулся. Как — этого я не помню. На окраине города меня подобрал водитель карьерного «КрАЗа», привез в шоферское общежитие и полночи оттирал спиртом, матерясь, что приходится переводить продукт на такое дело. Боль из обмороженных рук и ног выходила долго, мучительно. Это была боль не от мороза. Это из меня выходила боль памяти. Памяти о М.

Это и была моя вторая попытка самоубийства.

Судьба М. и Володи сложилась не слишком удачно. Им дали квартиру в их секретном городе. М. была человеком богемным, квартира сразу стала клубом местной молодой интеллектуальной элиты. Шла обычная трепотня, потом какой-то дурак принес перепечатанные на машинке анекдоты о Ленине. Кто-то настучал, пришли с обыском, изъяли анекдоты и что-то из самиздата. Мер принимать не стали. Но гениального физика Володю лишили допуска. Его почти готовая кандидатская диссертация, которая — все были в этом уверены — тянула на докторскую, так и осталась в сейфе и лежит там, возможно, до сих пор. Его даже увольнять не стали, просто не пускали на работу.

Они переехали к родителям Володи в Белгород, он устроился мастером на цементный завод, со временем стал заместителем главного инженера. М. по-прежнему писала стихи, но печаталась очень редко. Стихи были хорошие, и раз от раза становились все лучше. Но ей не суждено было дождаться признания, она умерла в неполные пятьдесят лет.

Через год после ее смерти мне неожиданно позвонил из Белгорода Володя и попросил поехать посмотреть памятник М., который он заказал какому-то московскому скульптору, ему хотелось, чтобы сохранилось портретное сходство.

Я отказался. Я не хотел возвращаться в ту зиму.

Я за нее заплатил полную цену.

Так мне казалось. Так кажется и сейчас.

В Норильске я проработал три года. Там встретил молодую женщину, которая стала моей женой. Она любила меня, а я старался быть ей хорошим мужем. Надеюсь, мне это иногда удавалось. Мы прожили с ней двадцать лет. О том, что я ее любил, я понял, лишь когда она заболела. Болезнь оказалась неизлечимой. Она умерла. А я еще жив.

Зачем?

Хоть бы пришел кто-нибудь. Сгоняли бы за бутылкой, сейчас это просто, даже в глухую ночь, счастливые времена. Протрепались бы до рассвета, вспоминая разные смешные истории. А что? В жизни было много тяжелого. Но и веселого тоже было немало.

Но никто не пришел. Да и кто мог прийти? И миновал уже час быка. Набухает рассвет. Можно сунуть листок финской бумаги в крафт-пакет, туда же отправить пачку лезвий «Нева». И снова включить компьютер.

Отче наш. Хлеб наш насущный дажь нам днесь.

«Зачем я все это написал?» — подумал Леонтьев. Этого он не знал. Написалось и написал. Не все же гнать заказуху, иногда можно что-то и для себя. Совершенно бесцельное.

Или все-таки нет? Или все же захотелось оставить заметку о себе, не подвластную времени?

А что не подвластно времени?

Только слово.

«Ирина была красивая и знала, что она красивая. Красота северная, неяркая: волосы цвета ржаной соломы с золотистым отливом, бледное, никогда не загорающее лицо, опаляющие васильковой голубизной из-под длинных ресниц глаза. Ресницы белесые, как у всех натуральных блондинок, но это легко исправлялось косметикой. Хуже было с подростковой угловатостью. Она ненавидела свои плечи, слишком широкие, как ей казалось, длинные, неловкие ноги, а больше всего маленькие груди. Ну что это за груди? Прыщи, а не груди. Расстраивалась до слез, разглядывая себя в мутноватом зеркале поселковой бани. Другого зеркала, в котором можно увидеть себя в полный рост, не было. В двух смежных комнатушках барака, где вместе с Ириной жили отец с матерью и старший брат, овальное зеркало, мутное от времени, было только в шифоньере. Ничего в нем не разглядишь. Да и не станешь раздеваться догола дома, где всегда кто-то есть.