Григорий Бакланов - И тогда приходят мародеры

Тем временем Тамара успокаивала дочь:

— Месяц с лишним тебя не было, ну, привыкла ко мне, ну что ты хочешь от ребенка.

— Конечно, вам теперь дочь уже не нужна.

— Ну, не силой же.

— Весь троллейбус на нас смотрел, не знала, куда деться от стыда.

— А набила зачем?

— Ее не бить, ее стегать! От горшка — два вершка, а характер железный.

Кончилось всеобщим примирением. И когда уложили спать, он зашел тихонько, посмотреть на нее, спящую. Спит внучка, не знает, какой неожиданной радостью подарила их. Но больно берет за сердце, когда в ней, крошечной, в сыне, в Даше, во внуках проглянут вдруг исчезнувшие навсегда черты. Всю жизнь, а в минуту радости — особенно, рядом со своими детьми видел он тех, кто мог бы жить, но не родился на свет: Юриных детей. Тамара знала это.

Вначале он как-то не придал этому значения: ну, стоят войска на Манежной площади… Извечное наше: а может, так надо? На другой день войск в Москве не было. Он мог представить себе, как все происходило, фронтовой опыт подсказывал: ночью подняли солдат по тревоге, кормили в темноте. Город проснулся, а он уже во власти военных… Что это могло означать? Да в общем, если не мудрствовать, одно только: проверяли, сколько потребуется времени, чтобы в случае чего ввести войска в Москву. А вот в случае чего? И уж совсем было непонятно: кто мог отдать приказ?

Со сталинских времен, с тех пор, как расстрелял он всех, кто способен был мыслить самостоятельно, действовать решительно и тем уже представлял для него опасность, из всех маршалов оставив в живых при себе самых никудышных — Ворошилова да Буденного с усами, стоять для наглядности на мавзолее в праздничные дни, — с тех пор назначали в министры обороны послушных и уж, как водится, не великого ума. Сколько молодых жизней положил Ворошилов в финских снегах, пока его не согнали с должности, этого никто и никогда не сочтет. Где уж ему было командовать войсками, если даже дарственный меч, присланный английским королем в честь нашей победы под Сталинградом, из рук в руки ему переданный торжественно, и то не сумел удержать, позорно уронил на пол.

Единственный раз стал на этот пост полководец, который по праву должен возглавлять армию: герой войны маршал Жуков. Но Хрущев быстро схарчил его, сообразив, что Жуков и его подмять может. И сделал это, как водится, не своими руками. От имени армии, которая будто бы не могла уже терпеть над собой самозваного бонапарта, выступил главный завистник, маршал Конев. В сорок первом году за развал фронта на дальних подступах к Москве Сталин, знавший одну меру, хотел расстрелять его и расстрелял бы, да Жуков спас. Тяжела оказалась для маршала благодарность, не смог он эту ношу снести. А еще тяжелей, и этого уж Конев не простил, что брать Берлин назначено было Жукову, а не ему войти в историю, где на одном стуле двое не сидят. И так запеклась в нем эта обида, что, о чем бы в дальнейшем Конев ни говорил — на одной из таких бесед Лесов присутствовал, сам слышал, — опять и опять сворачивал все к Берлинской операции: у меня, мол, под Берлином было четырнадцать армий, а у Жукова — одиннадцать, я на такой-то день был уже там-то, а Жуков топтался еще вон где… И, слушая это, думал Лесов, сколько же от ваших маршальских гонок за звездами солдат полегло!

Будь сегодня жив Жуков, занимай он этот пост, он бы в случае необходимости и сам мог бы отдать приказ ввести войска в Москву. Но поверить, что «дедушка Язов», как прозвали его в армии, который как был когда-то командиром взвода, так по уровню своему далеко от этого не ушел, за что и назначен был министром обороны, поверить, что он сам решился, не спросясь, в это поверить было невозможно. Так кто же? Верховный Главнокомандующий, Горбачев?

В последнее время особенно было заметно, как власть уходит из его рук, привыкших делать округлые жесты, как заметался он то влево, то вправо. Вдруг совершил бессмысленный скачок, позорную поездку в Белоруссию.

Черчилль в разбомбленном Ковентри шел среди горящих развалин, и народ, еще не оплакавший погибших, приветствовал его: в их горе и мужестве, в их решимости победить Черчилль был с ними. Горбачев не поехал в Чернобыль, жеста символического даже не сделал, не приблизился на безопасное расстояние, здоровье свое бесценное и жизнь поставив выше чести.

Но понадобилась поддержка, и вспомнил Белоруссию, как ему виделось, — тишайшую. Матери выносили навстречу ему пораженных радиацией детей, а он им в ответ толкал речь про союзный договор: вот, мол, что для нас сейчас первостепенное. Это — матерям, у которых дети погибают.