Александр Иличевский: Ослиная челюсть

У входа в залив, в самом сердце туманной прорвы, мучится тяжко ревун. Его гуд столь мощен, что движение звука подобно ветру от мычания оскопленного Полифема.

Буй терзает сознание сна тоскою.

Душа вздыхает в ответ и мучится той же русалкой на марлевой ткани яви.

Плоть замещает туман, его пульс вздымается в унисон с рыданьем циклопа.

В недрах облачности идет заклание солнца – Белого Вола, столь огромного жизнью, что смерти ему раз за разом все мало. Токи крови клубятся половодьем слепоты, взятой в сути своей негативом еще не воскресшего зренья.

Двести пятнадцатый день муравей зализывает иллюминаторы пирамиды Трансамериканского централа. ЦУП неделю откладывает запуск, как врач эвтаназию. Причина столь же таинственна, сколь безупречна: погода.

Туман – сгущенное сумерек млеко, как время, затопляет тридцатый этаж, увеличивая осадку; укорачивая ход муравья к вершине.

Холмистый город выглядит как молочный залив. Соты огней сочатся на рубках семи лайнеров, оставшихся на постой – переждать слепоту непогоды. Души, взяв город в полон, собираются с духом – выдохнуть моросью тяжесть греха, чтобы воспрянуть вознесением в облак.

В конце рабочего дня мойщик стекол неторопливо закуривает и, перегнувшись, вглядывается в роскошь забвения ландшафта.

Тишина. Дорожные пробки сгустками перламутра ворочаются, как в руках великана огниво сокровищ.

Жажда спикировать в белую тьму заливает глаза. Он ложится навзничь и орет Summer Time. Люлька, качнувшись, перебирает страховку, как звонарь – благовест, онемевший от страха.

Безветрие. Ревуны в Золотых Воротах со всей полифемовой дури взвывают тоскою, выдувая в дебрях фарватера вешки – плешки. Танкер входит на ощупь под мост, как в Сциллу: от борта до борта – ни зги. Пропадает с концами.

Припозднившийся клерк на тридцать седьмом, оторвав башку от цифири баррелей с нефтью, одурело пялится в окна. Тумана прибой накатывает поперек, и захлестывает удушье.

Утопленник, хватая ртом немоту, царапает лапкой стекло.

Флуоресцентный комбинезон уходит блесной на дно.

Клочья тумана затягиваются, как ряска.

Шарéй выкатывает вприсядку на берег бородатым, как облако, черномором. Из усов разбредаются витязи караулом, громоздят силуэты – сгустки тревоги.

Гигантская горлинка (с три этажа) ходит павой в тумане, клювом вздымая на пробу прохожих – ищет святого Франциска, – как золото в просе, как семечку в жмыхе. И все гулит с тоски, и гулит, стеная по жениху, по пище.

Прохожий со страху становится на четвереньки.

Плашмя, руками вперед, утопленница Африканка ощупывает береговую кромку и сучит из пряжи прибоя нить, чтоб покрепче смотать клубок лабиринта тумана, бинт вокруг сердца.

Заплутавшаяся чайка, вскрикнув, клювом гвоздит по гузку в песок пике.

Велосипедный звонок, дребезг трамвайных пробегов канут, как серебро чаевых под каблуком шпаны.

Парсек созвездья Тишины вразвалку, словно раскатистое молчание Саваофа, входит кругами в восьмерки кварталов, расходится взмахом крыла, вползает в улитку слуха; закрывается наглухо, смотрит и обвыкает.

Колокола костела приглушаются ваткой на языке.

Гланды кирпичной кладки забиваются под завязку дифтерийным налетом, звон уносится в трюмы, и кричит сирена сдавленным воскликом автовора.

Я этого подонка вмиг приметил. Красивый город пролегал меж нами, как труп зазнобы, не разделенной в яви, как шарф Настасьи между Мышкиным и Богом.

Мне нужно было осушить пространство, чтобы достичь, войти и распознать: его прозрачность ангела; исчезнуть.

Туман захлестывал мой шаг, как мысль – желанье.

Я в сумерках встретил тебя со спины, и не смог удержаться, чтоб не пойти за тобою, хитрецом представляя твое удивление. Но через сотню шагов вдруг раздумал окликнуть.

Я шел, размышляя сначала какое-то время о тебе вне земли, и мне показалось забавным – вот так, со стороны – с тобою совпасть, без ведома, без узнавания.

Я стал тебе подражать – за спиной, поначалу твоей походке, движениям взгляда: выплетая зеркало, чтобы войти – к сути. Тебя интересовали таблички на перекрестках – ты шел куда-то по адресу, и я решил с твоей помощью выбрать центр.

Я хотел войти в тебя со спины – и родиться: так мне представлялось спасение.

Но в город входил туман. Половодьем он шел из твоего сердца, как Волга в мае.

Вскоре Дельта достигла неба, и в нем поплыли хазары.