Эдуард Багиров - Любовники

У моего подъезда, как обычно, сидела кучка местных гопников – хлестали дешёвое пиво из пластиковых пузырей, а из стоявшей рядом расхлябанной пятерки, хрипя колонками, по району разносилась какаято ужасающая на слух, и оскорбительно гнусная, тупая речёвка, исполняемая гугнивым кумиром всей этой лоботомированной подвальной мрази, по кличке Шнур. Я, конечно, не эстет Женя Алиев, и не способен отличить Горовица от Бехштейна, но все эти «Шнуры», и прочая безголосая и бесталанная богомерзкая мразь способны сделать законченного музыкального сноба даже из глухонемого эскимосского пенсионера. Тем более, я всё-таки рос в Советском Союзе, в те времена такое говнотворчество не пропускали в массы вообще ни под каким предлогом. Вырос я на Высоцком, Окуджаве, и на тихой и доброй советской эстраде, и поэтому мне совсем непонятно – ну как, как можно слушать такую скотскую блевотину? Сиплое бессмысленное верещанье беззубого алкаша называется теперь «русским роком» – песни, в которых нет стихов, и нет музыки! Зато в изобилии присутствует самый пошлейший площадный мат. Им невдомек, что для того, чтобы стать Томом Уэйтсом, носить костюмы за семь долларов явно недостаточно. Я бы смирился, если бы это говно слушала только вся эта районная пивная шелупонь. Но ведь это крутят по радио, и это слушают дети.

Более того, на мероприятия, устраиваемые некоторыми специализирующимися на этом «русском роке» радиостанциями, собираются со всей страны тысячи и тысячи человек! Целые стадионы! Разумеется, термин «стадион» в этом контексте имеет корень «стадо». А уж согнать куда-нибудь тупое стадо в нашей любимой России – это без проблем! Стоит только пообещать недорогое пиво и сосиски в тесте – и всё, кранты. Со всей страны сбегаются на вокзалы, скупают дуром самые дешёвые билеты и, сливаясь дерьмом по канализации, съезжаются в Москву полчища самых отстойных разнокалиберных упырей, а потом контролирующие процесс менты загоняют их резиновыми девайсами в огороженый хлев где-нибудь у Раменского, подальше от Москвы, и начинается их свинячий «отжиг». Вся эта загнанная в стойло человеческая накипь цистернами жрёт своё копеечное пиво, слушает своих пергидрольных петухов, и сальноволосых обсосов, поющих про «ой-ё, ой-ё». Эти аскариды разбивают целые палаточные городки, гадят прямо под себя, неделю не моются и не чистят зубы, а ночами, надсадно кряхтя, и смердя из полусгнивших пастей чесночными сухариками, трахают своих кошмарных, липких каракатиц, которых они называют женщинами. Наверное, прослушанные песни прокладывают в их немногочисленных извилинах чёткий ассоциативный ряд, что настоящий русский так и должен жить. Гадить под себя, трахать грязных жаб, и слушать олигофренический говнорок.

Неудивительно, что при виде обычной районной картины мною сразу овладело безграничное омерзение. Я брезгливо сплюнул, покосился на свой припаркованный у подъезда «Мерседес» – не запачкали бы, скоты, – и прошёл к лифту. В подъезде остро воняло мочой, под блоком почтовых ящиков валялось несколько опустошенных пивных пузырей. Я вошел в лифт, и ткнул в кнопку своего этажа. Точнее, в то, что от этой кнопки осталось – внимающие шнурам «русские мужики» уже давно сожгли к чертям все кнопки своими одноразовыми зажигалками, и из панели торчали лишь чёрные огрызки, похожие на гнилые зубы.

Дверцы лифта, мерзко скрипя, разъехались в стороны. Я вышел на площадку, вздрогнул, чуть не выронил от неожиданности бутылку виски, и бессильно уперся спиной в холодную подъездную стену. Сидя в элегантном вечернем платье прямо на заплеванном, закиданном окурками бетонном полу, рядом с опустошённой бутылкой коньяка, обхватив руками коленки и уткнувшись в них носом, всхлипывала Аня Бергельман.

Дальше я почти ничего не помню. Во всяком случае, отчетливо. Помню только, что бросился поднимать её с пола, а она разрыдалась в голос, крепко меня обняла, и долго не хотела расцеплять руки. Её трясло, и она лишь повторяла: «Почему ты весь день не снимал трубку, я же волновалась!», а меня трясло тоже. Потом я стоял у окна, а самая лучшая женщина в моей жизни, раздевшись, стоя на коленях, ослепляя меня совершенством, умоляла: «Да сделай же это наконец!» А я… Я не то чтобы не хотел. Я просто отчаянно боялся. Но в этот раз Аня меня сломала.

Несколько следующих дней пролетели в какомто тумане. Разумеется, ни к каким клиентам я не поехал. И вообще никуда не поехал. Выключив телефоны, мы вообще безвылазно провели дома почти трое суток. Двух с половиной литров виски нам оказалось предостаточно, а еду нам привозили прямо на дом из вкуснейшего «Корреаса». Мы просто пили, ели, спали, дрались за очередь у компьютера, она рассекала по квартире в моей любимой рубашке, мы готовили зачем-то друг другу несъедобные завтраки, и нам хватало одной зубной щетки на двоих. Любой взгляд, каждое прикосновение вызывали мгновенную электрическую реакцию, снова и снова бросавшую нас друг к другу. Каждую минуту, секунду, вообще всё это время я был ослеплен и оглушен ощущением невероятного, безграничного счастья от обладания тем, чем по любым раскладам обладать не должен, и даже права-то никакого на это не имел, потому что невозможно владеть таким шедевром, созданным самой природой.