Виктор Ерофеев - Пупок

— А вы знаете, Мучкин, мы ведь сюда не по туристской путевке приехали.

— Я это четко знаю, — встрепенулся Мучкин и равнодушно отвернулся от Эйфелевой башни.

— Чем больше я смотрю на Париж, — продолжал Антонов, — тем больше я убеждаюсь в том, что Ленинград красивее Парижа.

— Я Москву больше люблю, чем Ленинград, — хриплым голосом сказал Устибаш, глядя в мутные воды Сены, замусоренные самоходными баржами.

— А я, признаться, больше люблю Ленинград. Там как-то, знаете, больше музеев и исторических мест. Эрмитаж — это же черт знает что, совершенно неслыханная вещь.

В глазах у Мучкина опять отражался Париж.

— С туалетной бумагой в Ленинграде дело похуже обстоит, чем в Москве, — выставил неожиданный довод Вольдемар Тимофеевич. — Да и вообще, — пожал он плечами, — как можно столицу любить меньше, чем город областного значения?

Антонов начал было возражать, но тут француз-таксист повернулся к ним своей большой, красной физиономией и выпалил тираду по-французски. Делегация присмирела.

— Что он сказал? — шепнул Антонов Валере Мучкину.

— Репете вусэкиву парль , [1] Репете вусэкиву парль (фр., искаж.) — Повторите, что вы сказали. — смело вступил в диалог Мучкин, не забывая фассировать «р».

Француз задумался над содержанием Мучкиных слов и разразился новой тирадой. Наверное, он жаловался на тяготы парижской жизни, налоги, инфляцию, засилие иностранного капитала, на горькую судьбу почтовиков и телеграфистов, на то, что Эйфелева башня ржавеет и скоро развалится, на то, на что всегда жалуется простой парижский таксист, когда к нему в машину садятся люди, которым неопасно довериться. А может быть, он, приняв делегацию за югославов, делился впечатлениями о своем давнем отпуске в Дубровнике, расхваливал Адриатику, говорил о технике подводной охоты, а может быть, все может быть, он просто прочитал иностранным туристам стихи Луи Арагона. Во всяком случае, таксист оказался человеком словоохотливым и невредным.

В гостинице трое мужчин заглянули в график работы, составили смету, на скорую руку посовещались и тотчас же исчезли в неизвестном направлении. Вернулись они уже под вечер с огромными, битком набитыми рюкзаками цвета хаки, взмыленные, суровые, со съехавшими набок галстуками, вернулись и заперлись. Если бы в номере находилось подслушивающее устройство, то оно в тот вечер зарегистрировало бы мерное и бесконечное шуршание бумаги, частое пользование туалетом, отчего к ночи заныли канализационные трубы, сдержанные возгласы и малопонятные реплики.

Голос Устибаша:

— Эта не годится, слишком парфюмированная.

Голос Антонова:

— Валера, иди-ка, проверь вот эту… Ну как?

Голос Мучкина издалека:

— По-моему, немножко дерет. Та была понежнее.

Голос Устибаша:

— Я тоже за ту нежную и многослойную. Смотрите, и цвет красивый — салатовый.

Голос Антонова:

— Возьмем самую дешевую, и дело с концом.

Голос Устибаша:

— Пока всю не перепробуем, я решения не приму. Это, товарищи, дело серьезное. Потребитель нам ошибки не простит.

Шутливый голос Мучкина:

— Я читал у одного французского писателя, Рабле, что лучше всего пользоваться молоденькими индюшатами.

Голос Устибаша:

— Чего?

Шутливый голос Мучкина:

— Индюшатами, Вольдемар Тимофеевич.

Голос Устибаша:

— Это, скажу я тебе, нерентабельно.

Голос Антонова:

— Смотрите, на этой доллары напечатаны, как настоящие. Вот бы такую запустить в производство…

Испуганный голос Устибаша:

— Ты что?! Американцы протест напишут…

Веселый голос Антонова:

— А мы этим протестом ( смеется )…

Сентиментальный голос Устибаша:

— Я когда в детстве в деревне жил, то, знаете, чем мы?..

Голос Антонова:

— Лопухами!

Голос Устибаша:

— А вот и не угадали. Районной газеткой «Бедняцкая зорька». Моего отца подкулачником объявили, я от него и отказался…

Голос Антонова:

— Ты у нас, Вольдемар Тимофеевич, прямо Павлик Морозов.

Голос Мучкина:

— Я больше пробовать не могу. У меня все там болит…

Ночевал Мучкин в маленьком одноместном номере. На стене у него был желтый Ван Гог и миниатюрное распятие над дверью. Начальство отдыхало просторно и коллективно, в двухместном. На всякий случай начальство заперло Мучкина на ключ и воротилось к себе продолжать беседу. Так как стенка между номерами была тонкой, Мучкин невольно сам превратился в подслушивающее устройство. Мешали только французские слова: