Виктор Ерофеев - Пупок

Где-то в Нижнем Новгороде живет девушка с кровавым животом. Или уехала, голубушка, куда? После глазуньи мы расстались с ней навсегда. Писанье первой, а может, ее жалость меня уберегли.

Женька заразился сифилисом, лечился в Варшаве. Его отец узнал про сифилис и во всем обвинил меня. Он распускал обо мне страшные сплетни. Эвуня тоже решила, что я виновник всего, и заочно раздружилась со мной окончательно.

Когда Женька вылечился, он снова приехал в Москву, заглянул в Коптево и набил Ивану Сергеевичу морду за звонки жене. Кроме того, потребовал икону как рекомпенсацию за вред. Униженный отец обещал, но просил дать срок. Женька тихо жил у меня, испуганный недавним сифилисом, и ждал икону. Отец навещал нас. Он снимал ботинки в прихожей и сидел на кончике кресла, поджав под себя ноги в малиновых носках. Он носил нам конфеты и коньяки. Мы милостиво брали дань. Но вместе с ним не пили: гнушались.

За ее вывоз Женька предлагал доллары. Я не хотел об этом слышать. Я вообще побаивался долларов. Однажды, не снимая ботинок, Женькин отец сказал, что его днем обчистили, когда он был на службе, взяли икону. Женька недоверчиво захохотал. Иван Сергеевич предложил съездить, удостовериться, у него в глазах стояли слезы. Я не переживу этого, шептал он, пока мы ехали. Дверь была взломана. Посуда перебита. Осколки на полу. Бриллианты исчезли. Иконы нет. Я лишился всего. Мы молчали. Наводка, глухо сказал отец. Кто-то из близких. У тебя нет друзей, — сказал Женька. — Не ври! Отец молчал. Ты это сам сделал, зкурвысыне! — вдруг дико заорал Женька. Сорвался. Отец заплакал, словно от обиды. Женька пожал плечами. Мы вышли.

Я проводил его до Шереметьева. Он уже смирился с мыслью, что икона ушла у него из рук, только хмурился. Проклятая страна, сказал он на прощанье, еще хуже Польши.

Меня вызвал следователь где-то через полгода, и сразу, как они это умеют, давеж, замашки на психологизм столетней давности. Выкормыши русской беллетристики. Я не люблю эти дела. Я думал: из-за черной иконы. Не угадал. Мой телефон оказался в запиской книжке Женькиного отца, которого выбросили из тамбура вагона на Северном Кавказе, куда он поехал с ревизией. Северный Кавказ вызвал у меня изжогу, мне неприятны люди, у которых глаза легко наполняются кровью. Их золотые рты мне неприятны.

О взломе квартиры следователь не знал. Это был темный тип, насколько могу судить, заметил я. Он согласился. Я отделался несколькими общими фразами, не вдаваясь в известные мне подробности. В конце концов, я был вроде бы Женькиным другом. Следователь терпеливо ждал, пока из меня потекут сведения. Они не потекли. Нравится? — спросил следователь, увидев, что я поглядываю на его маленький антикварный «ремингтон». — Классная вещь! — Один журналист предлагал тыщу двести. — Какие-то двое парней с батоном в зубах шумно ввалились без стука. Следователь нервно выхватил пистолет из-под мышки. — Хотим сделать заявление, — сказали парни, жуя. — Вон! — рявкнул худенький (что-то все они у меня худенькие) следователь, пряча оружие. Те удалились, жуя. Я тоже удалился, с «ремингтоном» под мышкой, довольный. Может, он сам выбросился? — напоследок предположил я. — Хрен его знает, — произнес следователь. Мы сидим в шумном, тесном кафе на Монпарнасе.

— Дети у тебя крещеные?

— Да, а что? — удивился вопросу Женька.

— Значит, Тацит не прав? — усмехнулся я.

— Какой Тацит? Ах, Тацит! Ну, Эвка, конечно, хотела.

— А Тацит?

— Тут такая жизнь, брате. Тут Париж. Не до русских вопросов.

Забурев, полысев, он стал смахивать на отца, не хватало только отцовской совковости. Нашли, кто убил? — продолжаю я русские вопросы. — Нашли! Они никогда не найдут, — кривит Женька губы, — А что икона? — На икону, брате, я купил себе здесь квартиру. Хотя какой там пятнадцатый век! Насилу продал. Поедем? Эвка будет рада. — Мне завтра в Америку лететь, — говорю. — Не высплюсь.

Тогда он мне дал телефоны поляков в Лос-Анджелесе, и я записал, и на улице мы обнялись.

— Хочешь, тебя удивлю? — говорит Женька.

— Удиви, — без особого энтузиазма говорю я.

— Знаешь, кто прикончил отца?

— Кто?

— Догадайся, — смеется.

— Нет, — говорю я.

Он смотрит на меня почти вызывающе:

— Неужели не понял?

— Ты мифоман, — говорю я. — Тебя тогда не было в Советском Союзе.

— Я закрывал глаза и видел, как моя сперма течет у него по губам. Каждую ночь. Это было неприятно, брате. От этого хотелось освободиться.

1991 год