Эрве Базен - Встань и иди

— Орглез?

Это Люк. Люк — кумушка, вечно начинающая с трепотни.

— Как ты себя чувствуешь?… Спасибо, я тоже. Я продал сейчас картину. Довольно дешево, конечно. Но тем не менее продал: самую красную из красной серии, самую лихую… Что новенького?

Выжидательный тон. Я этого не люблю. Чтобы узнать новости, Люк никогда не звонит. Он заходит. К тому же он всегда в курсе всех дел.

Отвечаю, не напрягая связок:

— Ничего. Ничего такого, чего бы ты не знал. Берта и в самом деле беременна. А Клод, как я тебе уже говорила, вернется послезавтра, еще более колченогий, чем был.

— Наконец-то хотя бы он вернется! Держу пари, что ты уже спала… Нет? Тогда напевала свою неизменную «Ты не плачь, Мари, не грусти…». Сегодня вечером ты распелась зря.

Чтобы подойти к главному, он пятится назад, как рак. Какую неприятную новость собирается он мне сообщить?

— Ты распелась зря! — повторяет он, довольный, что нашел такой удачный переход. — Держу пари, ты не знаешь, что Серж провел день на Кэ-дез-Орфевр. [27] На Кэ-дез-Орфевр помещается префектура полиции Неисправимый тип! Ему мало доходов от фабрики. Подавай еще побочные. То-то Катрин, должно быть, повесила нос, если она знает! Потому что Катрин, да будет тебе известно, охотно оборвала бы с ним в седьмой раз лепестки своей ромашки…

Так вот о чем речь! Серж арестован! Волнение делает меня лаконичной:

— Где он?.. В Санте? [28] Санте — тюрьма в Париже.

При этом слове Матильда подскакивает, хватает вторую трубку. Однако Люк меня успокаивает:

— Без паники. Его отпустили домой. Но он может погореть. По утверждению полиции, в четверг, в восемь вечера, он находился в кафе Биржи, куда, как они выражаются, «прибыла швейцарская посылочка». Разумеется, Серж утверждает, что его там не было. В это все и упирается. Но будь спокойна. Раз на месте преступления его не застукали, он найдет алиби во что бы то ни стало.

Он получит его немедленно.

Я давно уже хотела, чтобы Сержа одернули, чтобы он слегка «нарвался на неприятности». Его одернули, но неприятности у него слишком велики. Едва простившись с Люком, я, не раздумывая, тут же сняла трубку, чтобы позвонить этому проходимцу Сержу. Четыре фразы — довольно резкие, — и ему понятно, что я знаю все. Его это вовсе не волнует. Он добродушно отвечает:

— Ты в курсе?.. Ах, господи боже, но ты-то здесь при чем?

Не будем ходить вокруг да около. Скажем сразу, напрямик.

— Серж, но ведь в четверг вечером ты был у меня. Почему бы тебе на это не сослаться?

Мгновенная реакция. Но представление, сложившееся у Сержа обо мне, сначала мешает ему понять.

— Ты ошибаешься, — говорит он, — я был у тебя не в четверг, а в среду.

Неужто он все-таки заставит меня пуститься в объяснения? Будь это Паскаль, он побледнел бы от возмущения. Правда, я не сделала бы того же для Паскаля, который, впрочем, никогда не поставил бы меня перед такой необходимостью. Я настаиваю:

— Мы скажем, что в четверг, и все.

На этот раз я, кажется, выразилась достаточно ясно. До моего уха доносится посвистывание, потом громкий раскатистый смех и, наконец, шутливый ответ:

— Но, сударыня, вы предлагаете мне стопроцентное ложное показание!

— Ах, как страшно!

Новый взрыв смеха — короче и веселее.

— Нет, Констанция, нет. Только не ты! Кстати, у меня есть под рукой все, что требуется.

Я вдруг почувствовала, что попала в смешное положение. Девочка, которая предлагает мужчине перевести его через улицу. К тому же мне стыдно: только что я без колебаний предложила соучастие в сомнительном деле. Разве моя гордость уже за мной не присматривает? Какая пружина бросила меня к телефону?

Серж перестал смеяться. Он говорит сочным голосом, который меня подбадривает:

— И все-таки спасибо. Ты замечательная девчонка!

Еще одно волнующее событие. Правда, давно ожидаемое. Сегодня возвращается Клод.

Дверь в общую комнату открыта. Очень белое лицо стенных часов с двумя отверстиями для ключей, черными, как зрачки, пристально смотрит на эту Констанцию-обрубок, такую неподвижную, что металлическая сетка под ней за несколько часов ни разу не скрипнула. Моя голова продавливает середину подушки, положенной посредине валика. Одна рука, левая, тоненькая, как флейта, вытянулась на простыне: Матильда позаботилась перед уходом положить рядом с рукой телефонную трубку, а от нее вьется по белой простыне, сползает на плитки пола и тянется к стене толстый провод, похожий на черную змею. В глубине комнаты на штукатурку ложится тень от оконной рамы в форме лотарингского креста. Через два нижних прямоугольника видны только крыши, через средние — трубы, через верхние — синяя пустота, по которой стрелами проносятся стрижи. Постукивание по доске, на которой разрубают мясо, глухое прерывистое дыхание насоса, накачивающего шину, журчание воды, льющейся из крана в луженый бак и заглушающей позвякивание стаканов, напоминают мне, что я живу поблизости от мясной лавки, гаража, кафе, что они находятся от меня в каких-нибудь двадцати метрах, хотя и стали такими же далекими, такими же нереальными, как мясные лавки, гаражи, кафе Марселя или Сиднея. Мир сократился. Сама келья сократилась по моей мерке. И тем не менее я отказываюсь спать и грезить, укрывшись своими волосами. Мой взор блуждает, перебегает с места на место, заявляя, что он жив, и заменяет мне способность двигаться, буквально воплощая иронический совет, который дают детям: «трогать глазами».