Виктор Левашов - Выбор жанра

— Можно? Ой, я вас побеспокоил. Извините.

— Ничего, я уже встаю.

— Я разденусь?

— Конечно, раздевайтесь.

— Спасибо. Большое спасибо!

Пока я умывался, мой новый сосед расположился за столом, извлек из портфеля бутылку портвейна «777», радушно предложил:

— Примите?

— Нет, спасибо.

— А я приму. Извините.

С этими словами набулькал полный стакан, выпил одним махом. Отдышавшись, пожаловался:

— Продрыг за ночь. Еле дождался, пока магазин откроют.

Следующая доза была поменьше, полстакана. Оприходовав ее, мужичонка расслабился и с душевной доверительностью спросил:

— Если не секрет, как вы относитесь к философии Гегеля?

Вас когда-нибудь спрашивали в девять утра в чужом городе, как вы относитесь к философии Гегеля? Псих, подумал я. Осторожно ответил:

— Правильно. А почему вы спросили?

— Для затравки разговора.

Я разозлился:

— Слушай, мужик, иди ты на хрен! Натощак о Гегеле не разговаривают. Устраивайся, а я в буфет.

— Нет, нет, я не останусь! — почему-то испугался сосед. Торопливо допил портвейн, влез в овчину и выкатился из номера прежде чем я успел что-то понять. Крикнул уже из коридора: — Спасибо!

И только теперь до меня дошло. «Продрыг за ночь. Еле дождался, пока магазин откроют». Да никакой он не сосед. Просто зашел выпить в тепле. Тут из коридора донесся шум многих голосов, какой бывает, когда в гостиницу вваливается большая группа приезжих. Вошла администраторша, показала какому-то молодому человеку на свободную кровать:

— Вот ваше место.

Заметив пустую бутылку из-под портвейна и стакан, подозрительно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Мой новый сосед тоже увидел бутылку, поинтересовался:

— Не рано для портвешка?

— В самый раз, — пробурчал я. — Люблю, знаете ли, пропустить с утречка бутылец и поговорить о философии Гегеля. Как вы относитесь к философии Гегеля? Если, конечно, не секрет.

— Хорошо, — с некоторым напряжением сказал он. — А почему вы спросили?

— Для затравки разговора.

Выслушав рассказ о моем утреннем госте, он заразительно рассмеялся и протянул руку:

— Давай знакомиться. Марк…

Как оказалось, у Красноярского театра были местные гастроли, привезли в Абакан два спектакля. Должны были приехать еще вчера вечером, но автобус сломался. Для них в гостинице и держали места. Проблема свободного времени в чужом городе для меня разрешилась. Вечером смотрел спектакли, а по ночам, запершись в номере, пил с Мариком водку мерзейшего каннского разлива, которая была хороша тем, что много ее не выпьешь.

Через несколько дней, в Красноярске, он познакомил меня с женой. Совсем молоденькая девчонка, выпускница пединститута, работала в школе учительницей начальных классов. Звали ее… Пусть будет Ирина.

У каждого писателя есть сюжеты, которые вполне тянут на рассказ, но все как-то руки до них не доходят. И не всегда понятно почему. Чаще всего отвращает необходимость вгонять живую жизнь в привычные литературные рамки. Видели когда-нибудь табуретку, только что собранную плотником? Чудо, глаз радует свежесть сосны. Та же табуретка, покрашенная суриком, не вызывает ничего кроме скуки. Пейзаж, портрет, лирическое отступление — ну а как без них? Он встал, он сел, он почесался, он подумал. Чтоб ты сдох. Неужели нельзя без этой обязаловки? А если попробовать? Вот я и пробую.

В этом смысле сюжет, к которому я с такими оговорками подступаюсь, был исключением. Я всегда знал, почему не решаюсь его тронуть. Причина в Ирине. Как ее описать? С Мариком просто. Долговязый, сухопарый, переполненный энергией, с надменным шнобелем, выдававшим его семитское происхождение, вечно небритый (не как сейчас, с модной трехдневной щетиной, а просто не всегда успевал или забывал побриться). В нем чувствовалась оголтелость, присущая людям, увлеченных своим делом. На репетициях доводил актеров до отчаяния и злобы, пытаясь извлечь из них (и из себя) ту волшебную субстанцию, без которой не существует театр. Не всегда получалось, но неудачи только добавляли ему энергии.

Так с Мариком. С Ириной внешними описаниями не обойтись. Ну, высокая тоненькая брюнетка, с очень короткой мальчишеской стрижкой, с большими серыми глазами, скуластенькая (от сибирских кровей), курносенькая. Муж ее звал Ирэн, и это ей шло. И это она? Да ничего похожего. В женских лицах всегда есть какая-то тайна. Или ее нет, тогда даже красавицы всего лишь куклы. В Ирине была. На нее хотелось смотреть. Откуда в двадцатидвухлетней девчонке из простой семьи эта тайна, а вернее сказать затаенность? Бог весть. Скажу просто: от любви. Она любила Марика, жила им, была наполнена им, как. Как что? Как фиалка наполнена утренней росой? Убивать надо писателей за такие сравнения. Сдаюсь. Признаю бессилие своего пера перед тайной любви и женской загадочности.