Илья Масодов - Черти

— Цепи дайте, — прохрипела она, и рука ее с безошибочной хваткой совершила крестное знамение.

— Воды, — хрустнул человек, более походивший в закатном мраке на тень.

Кто-то выплеснул воду Устинье на лицо. Капли потекли по плотным, немигающим, как у змеи, глазам.

— Вставай мать, — прошипел человек со знаками на лице. — Ленина убить надо.

Устинья села в гробу, перекинув через его край босые оцарапанные ноги. Сырые черные волосы упали ей в плечи. Из них на колени Устиньи посыпалась гробовая труха и мертвые насекомые, так и не добившиеся от трупа Щукиной никакой пищи.

— Ленин — это кто? — хрипло спросила она у теней.

— Ленин — Антихрист, — свистяще определил пришедший. — Он власть в России взял, все церква порушил. Чуешь — вонь? Это старцы святые на кострах жарятся.

— Антихрист? — потянув воздух, остервенело перекрестилась Устинья. — Как же его убьешь?

— Бог убьет! — взревел кто-то из тьмы, лица которого даже Устинья своим трупным зрением не могла разглядеть. — Бог убьет! Божье бешенство! — и безликий, захлебнувшись своим ревом, протянул вверх руку, светившую гнилым пламенем звезд.

Устинья прыгнула из гроба на землю, взметнув отросшими за восемьдесят лет черными волосами, в которых не было ни следа седины.

— Божье бешенство! — хрипло взвыла она.

— Божье бешенство! — страшно захрустел обожженный, словно топтал кучу сухого хвороста.

Свирепо воя, Устинья метнулась к бревенчатой стене сруба и, беззвучно ударившись в нее, сама превратилась в бурые бревна.

За неразборчивым потоком дождя бледная баба в косынке ела семечки на лавке столичного вокзала, и прошедшему мимо нее мужику показалось, будто дождь — это река, в глубине которой тает смутный, бескровный лик утопленницы. Привлеченный мертвенной, замогильной красой, мужик присел к бледной бабе на лавку и, неспешно скрутив цигарку, закурил на дожде. Так и сидели они, молча, будто супруги, оба серые и неживые, под потоком бьющих в землю, пузырящихся на лужах, капель, рука бабы медленно поднималась ко рту, глаза невидяще глядели в журчащую толщу, а мужик сидел, прищурившись, в волчьих валенках, и едва заметный сизый дымок вился над копной его волос из густой, нечесаной бороды.

В районном комиссариате Устинья прямо с порога, без предъявления какого-либо мандата, потребовала дать ей цепи. Комиссар Вадим Малыгин, задавив грязный окурок в выдвижном ящике стола, прислушался к наступившей после слов Устиньи тишине, словно пытаясь из нее вернее оценить чаяние оторванной от центра массы. Потом он устало и четко ответил Устинье, что цепей своих пролетариат лишился уже навсегда, а буржуазию кончать приказано без цепного плена, на месте. Тогда Устинья подошла к столу и взяла с него какой-то тяжелый предмет, назначение которого Малыгину было неизвестно. При этом комиссар разглядел крест на груди Устиньи, и то, что грязная ее одежда была похожа на традиционный наряд отжившего монашеского класса. Малыгин поднял над столом пистолет, который всегда был у него под рукой на случай решительного действия, и выстрелил бабе в живот, чтобы было больнее, и чтобы наверняка убить в женщине возможно зреющего наследника старого режима. Но Устинья не согнулась от пули, а с размаху ударила Малыгина тяжелым предметом в лоб и вышибла ему на стол мозги.

Когда Ленин выходил из машины, толпа медленно лезла ему навстречу в сумерках мелкого дождя. В толпе не было человеческих лиц, одни неопределенные свинцовые рыла. Многие поросли щетинистым налетом, или то была мелкая металлическая стружка, черная от машинной грязи. Как дупла не приставленных валов чернели разинутые рты. Где были глаза — они бессмысленно застряли в разошедшейся, почерневшей коже, будто сливы, сбитые грозою в грязь. Толпа двигалась не к Ленину, а как-то мимо, словно рядом с Лениным находился его невидимый двойник, толпа постоянно заворачивалась сама в себя, как перемешиваемая ветрами туча.

— А где же товагищи габочие? — спросил Ленин одного из сопровождающих.

Ему никто не отвечал. Все кружащимся, мутным потоком двигалось вокруг, где-то, в заволоченной дождем дали, звонил рабочую смену заводской колокол. Лишь одна баба в темной одежде смотрела на Ленина в шуршащем водяном безмолвии, единственная во всей толпе. Ленин видел ее бледное, безжизненное лицо, глаза, стиснутые, застывшие губы. Он видел даже дождевые капли, осевшие в ее выбившихся из-под косынки, спутанных волосах. Баба подняла руки, и в руках у нее был револьвер Вадима Малыгина.