Елена Крюкова - Изгнание из рая

Седой бандит, опираясь на руки, грозно, зловеще, отшвырнув колченогий стул, поднялся из-за пыльного, заляпанного вином стола, и Митя понял – он не задумается, чтобы вытянуть пушку из заднего кармана и наставить на него. Что же ты, Митя. Ты же художник. И в деньгах ты уже сечешь, и немного в политике. А этот козел… он умеет только стрелять. Так выстрели в него картой. Своей картой. И убей его. Убей его!

– На! – крикнул Митя, словно совал ему в бок кулаком, и шлепнул об стол картой, выдернутой наобум. Карта упала вверх черной рубашкой. На рубашке, на черном шкатулочном фоне, была нарисована жар-птица с сияющим, огнекрылым хвостом, с золотой короной на маленькой головке. Жар-птица, что не дается в голые руки. Где он уже видел такой рисунок на рубашке?..

Седой прощелыга, скалясь, протянул волосатую руку к карте. Инга довольно улыбнулась. Украдкой погладила Митю по руке, и он отдернул руку – рука Инги была леденее льда.

– Ты все сделал правильно, – сказала она радостно. – Ты не струсил. Правда, пришлось тебя слегка подопнуть. Ну, да я тебя всегда подпинываю. Иначе ты…

Она не договорила. Седой мужик перевернул карту. С карты на Митю глядело лицо. Это не был валет. Это не была дама. Это было лицо зверя. Это было его собственное лицо.

Он выронил павлиний веер карт из рук и закричал. Сидевшие за грязными столами удивленно оглянулись на него, но никто не проронил ни слова. Опять уткнулись в карты. Равнодушно отхлебывали зелье из стаканов. Митя упал головой на стол, опрокинув бутылку с вином. Красное вино вылилось на доски столешницы, поползло вниз, закапало на пол, забрызгало красными каплями зеленое платье Инги.

Он не помнил, как, когда приволокся домой. Возможно, это было на другой день после посещенья картежного притона. А может быть, прошло еще два, три, четыре дня. Он потерял чувство времени. Он помнил одно: он на улице, один, и холод, и пронизывающий ветер, и ему надо засунуть ладони, кулаки под мышки, чтоб согреться. Так он и шел домой – с руками, засунутыми под мышки.

Изабель открыла ему дверь. На ней лица не было. Она выглядела как скелет. Скулы, обтянутые белой кожей. Запавшие глаза.

– Я нитшево не ель, не пиль, – заплакала она и кинулась Мите на грудь. – Я… думай – тьебе убой!.. Убиль…

– Я жив, Изабель, – зашептал он и покрыл поцелуями ее лицо, лоб, глаза. – Я же жив. Все прошло. Ну, все. Ну, успокойся.

Он целовал ее, а поцелуи были холодные, фальшивые, как фальшивые монеты, как поддельные зубы, как яркие блестящие стразы, пришитые к дешевому бальному платью парижской беднячки.

Он успокоил ее. Посидел с ней на кухне, поел сгущеных сливок прямо из банки, ложкой. Гладил ее по волосам. Все было холодно, плохо, ненужно. Он будто гладил мертвую.

– Почему ты такая грустная?.. ведь я же тебе все рассказал…

Он рассказал ей про подпольный игорный дом, про странного седого старика-картежника. Он не сказал ей ни слова про Ингу. Жене незачем знать про похожденья мужа. Так было всегда. Так будет всегда. Это, наверно, и есть искусство жить. Искусство жить – искусство играть. Он так плохо еще умеет играть. Но он научится. Он просто не отличает жизнь от игры. А они, асы, уже отличают.

– О, не обращать… внимань… Просто ко мне приходиль… ну, твой други… те, из Кремлин… и я немного с нимьи говорить… ну, груст-но…

Слово «грустно» Изабель произнесла отчетливо и ясно, выговорив в нем все буквы верно. Митя печально поглядел на нее, взял ее бледное исхудалое личико в ладони.

– Хочешь развеселиться?.. пойди-ка ты, дорогуша моя, в театр… в Большой театр… я куплю нам билеты…

Она вырвала лицо из его рук. Поглядела печально, еще печальнее, еще – из глаз вместо слез лилась невидимая горькая печаль.

– Купи… один бьилет… Один… Я… пойти одна…

Она собиралась в театр холодно, молча. Примеряла все нарядные платья – все, что привезла из Парижа, и все, что Митя купил ей в Москве. Отшвыривала их на кушетку со злостью. Митя впервые видел Изабель такой. Ее всю колыхало, она не могла унять, скрыть неистовое раздраженье, почти бешенство. Потом взяла себя в руки; утихла. Выбрала наряд. Чисто-белое, будто венчальное, длинное, в пол, платье. Сильно открытые плечи и шея. Он, глядя, как заколдованный, на ее беззащитную нежную, лилейную шейку – о, он так любил целовать ее… – прошествовал в спалью, выдернул из-под кровати наволочку с драгоценностями старухи Голицыной. Он по-прежнему суеверно держал сокровища в наволочке – не перекладывал их в ящики, на полки, в тайники.