Елена Крюкова - Изгнание из рая

– Лифт?.. Пешком?..

– Лифт. Последний этаж. Выше только шпиль и небо.

Когда они выскочили из лифта, бритый Тимур процедил, не убирая пистолета:

– Дверь оставьте открытой. И без баловства.

– Какое баловство, ведь двадцатый этаж, – зло бросил Митя, копошась в замке. – Стойте тут!

Инга держала револьвер небрежно, как женскую безделушку, как зеркальце, вытащенное из косметички. Тимур ненавидяще наставил ей дуло в алый смеющийся рот. Митя исчез за приоткрытой дверью. Тимур нахмурил брови. Забеспокоился. Инга насмешливо глядела на него зелеными ягодами глаз из-под серо-голубой, в цвет дубленки, маске.

– Па-слушай, да-рагая, – маслено, вкрадчиво, сладко спел лиловощекий колючий Тимур, задрав вверх, в потолок, дуло пистолета, – а что ты все время в маске?.. У тебя на щеках проказа, что ли?.. Или сифилис?.. Или ты не хочешь, чтобы мужчины тобой любовались?.. сними…

Он протянул руку к маске. Движенье Инги было мгновенным и незаметным. Тимур злобно ворочался, как прибитый медведь, на холодном полу, потирая ушибленный локоть, поднимаясь с трудом. Он ожег Ингу огнем черно-маслянистых глаз, но больше не сунулся.

– Понял, – откровенная злоба зазвенела в его голосе, – все понял. Ты тоже умеешь веселиться. Да я тебе повода не дам. Грусти, букашка. У меня таких, как ты…

Он оборвал себя. Сжал в ушибленной руке пистолет, поморщившись, придвинул дуло к Ингиной груди, к яремной ямке. Она стояла и улыбалась как ни в чем не бывало. Тимура затрясло. Что там так долго делает этот куренок?!

– Поди туда! – крикнул он. – Проследи за ним! Мало ли что… Все равно вам вдвоем с двадцатки не убежать!

Шаги Инги четко и сухо зазвучали, каблучки сапожек застучали по паркету; она вошла в Митину квартиру, она шла к нему, навстречу ему, выставив вперед дуло револьвера, держа в руках оружие, как держат факел в темной и страшной пещере. А квартира была вся залита светом – Митя включил весь свет, что был в доме, все люстры, все бра и торшеры, настольные лампы. Господи, бывшие хозяева живут во Франции. Почему бы ему тоже там не жить. Никто не будет наставлять на него там новомодные многозарядные пушки. Никто не будет посягать на его священную собственность. Он сам будет распоряжаться ею. И своей жизнью. Которая тоже – его собственность.

А хотел бы он, чтобы Инга стала его собственностью?! Со всеми ее бархатными масками, со всеми ее назойливыми подружками… Да. Да. Тысячу раз да.

Она подошла к нему. Улыбка играла на ее губах. На сей раз – печальная.

– Извини, – попытался отшутиться он. – У меня не хата, а скворешник. Ты видишь, это же седьмое небо. Я же не Дьяконов. И поместий у меня нет пока, и усадьб. Но это ничего не значит, Инга. Я…

У него чуть не сорвалось с губ: «Я делаю тебе предложенье все равно, я измучался, я вожделею тебя, я хочу заплатить за тебя не деньгами, а судьбой, мне надоела вся эта дразнильная тягомотина», – а вместо этого, доставая с полки наволочку с самоцветами и порывшись в ней, сказал, протягивая Инге тяжелое золотое колье:

– На. Держи. Отдай им. Пусть подавятся.

Инга расстегнула дубленку и заткнула револьвер за корсаж сильно открытого платья. Приняла из рук Мити колье. Ее глаза потемнели. Искры, бешеные, сыплющиеся зернами, как от языков костра в ночи, жадное любопытство, слезный восхищенный блеск, без слов говорящий: это – мое!.. – вот во что превратились ее спокойные зеленые глаза. Как меняет человека вещь, если придется ему по сердцу.

Митя видел превращенье Инги. Он был подавлен. Он стоял у шкафа, у незавязанной наволочки с сокровищами с бессильно опущенными, как плети, руками. Она подняла лицо от колье, поглядела на Митю.

– А мне оно самой нравится. Я бы… и сама не прочь.

О извечная тяга женщины к блестящему и роскошному, о тайная любовь женщины! Мужчины думают – женщины любят их, а женщины любят то, что мужчина может им купить, и это – драгоценность; все ювелиры мира работают на женщин, все убийства мира – из-за горстки блестящих камней, из-за шматка золота, из-за вшивой инкрустации на эфесе сабли… Доколе мир не прейдет… Он смотрел на Ингу, рассматривавшую колье цесаревны Татьяны Николаевны, как зачарованный. Они оба молчали.

– Хорошо, – сказала Инга, и улыбка опять тронула кистью ее веселые алые губы. – Хорошо, я отдам колье. Или… не отдавать?..

Их глаза скрестились, и в один миг он прочитал там все, что должно было произойти сейчас. Он швырнул наволочку с побрякушками на кровать. Инга повернулась, быстро пошла к двери. Они оба, дрожа, вышли к Тимуру, на лестничную площадку. Тимур затравленно, исподлобья взглянул на них. Пистолет бешено плясал в его руках, будто он сильно замерз здесь, в подъезде, и трясся. Инга вскинула револьвер. Осечка! Она грубо и резко передернула затвор, опять взбросила руку с «браунингом». Тимур опередил ее. Митя ощутил сначала горячее и мокрое, липко текущее по руке под курткой, а потом – боль, неистовости которой не было предела. Боль разрасталась и туманила сознанье. Инга выстрелила. Тимур выстрелил тоже. Митя слышал: выстрелы, выстрелы. Он пошатнулся. Боль росла и ширилась. Ему показалось – он закричал. Падая, он ударился головой о стенку. Все померкло перед ним. Последнее, что он увидел, – мотающееся на весу в крепко зажатом кулаке Инги золотые виноградные тяжелые листья царевниного бедного колье. Детей расстреляли, а колье живо. Где справедливость. Где.