Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека

Зато от наступающего мороза у нас теперь было чем защититься!

Озябнув и продрогнув, мы (с должной оглядкой) наведывались в забегаловку и с наслаждением опрокидывали в себя "свои боевые сто грамм". Раз и навсегда на собственном опыте постиг я причины того жестокого пьянства, к которому склонны северные народы. "Спиритус вини ректификати", при всех отрицательных, а зачастую и роковых последствиях его употребления, просто необходим в условиях сурового климата холодных поясов и является там совершенно незаменимым лекарством и продуктом.

Шел день за днем, мы работали и работали, и каждый раз, когда приходила машина из Чернятина, я с надеждой вглядывался в лицо сопровождавшего ее офицера: не привез ли он мне из штаба полка долгожданную весть о том, что прибыл, наконец, путешествовавший по инстанциям приказ о моем увольнении в запас? Иногда, не выдержав характер, сам подходил и спрашивал у такого офицера (а вдруг да забудет сказать?!) Но нет, пока все было тихо… Мой самый близкий в армии друг Миша Манеску тоже ждал, но не демобилизации пока, а обещанного отпуска "с выездом на родину": он списался с "заочницей", молдавской девушкой Пашей (адрес получил от нашего солдата, с нею учившегося в учительском институте) и теперь горел желанием с нею познакомиться вживую.

Манеску был моим ровесником, но на неудачный роман с еврейкой

Полиной извел массу времени и в свои 25 лет считал себя перестарком.

Заметив это, ребята во взводе над ним подтрунивали: пугали, будто он лысеет, и бедняга, приняв страшилки всерьез, бросался рассматривать свой коротко остриженный "ежик" в маленькое карманное зеркальце, которое всегда носил с собой; рассмотреть в него свою голову было невозможно, а большого зеркала ни в одной казарме не было. Еще на него напускали страху байками, будто старенький и редко включаемый локатор, при котором он был оператором, снижает мужскую потенцию, – по-моему, он и в это верил…

С некоторых пор Манеску занялся постановкой молдавских танцев в полковой художественной самодеятельности. Думаю, что и этим он старался заработать себе отпуск.

И вот однажды прибывший с машиной офицер привез-таки хорошую новость, но не мне, а Михаилу, который с этой же машиной (каким-то образом место в ней нашлось) вернулся в полк, чтобы оформить разрешенный ему отпуск и ехать в Черновцы. Как лучшие друзья, обнялись мы и расцеловались, обещая не забывать друг друга. Я выполнил это уговор…

В Голенках мне так и не удалось дождаться заветной вести.

Командировка окончилась, за нами прислали машину. На остаток денег мы, отмечая последний день свободы, все хорошо напились. Мирный и дружелюбный одессит Витька Пасальский в пьяном виде оказался сущим чертом: всю дорогу (а это, кажется, больше часу или двух) он что-то орал и все порывался стащить с каждого шапку, чтобы выбросить ее на ходу из машины. Мы с трудом его успокаивали – и приехали поздно вечером жутко усталые.

Сгрузившись, вошел я в казарму, и еще в коридоре кто-то из штабных писарей мне сказал:

– Рахлин, поздравляю: ты уже младший лейтенант! В штаб сегодня пришел приказ: на тебя и на Оленченко.

Сообщение писаря надо было проверить: не разыграл ли он меня? И я тут же поспешил в артмастерскую, где по-прежнему стояла койка Ивана.

Он сидел на этой койке и прикреплял золотые погоны "микромайора" к новенькой солдатской гимнастерке. Значит, шутки в сторону: едем домой!

На другое утро мы уже спозаранку были в штабе. Нас поздравляли, стали оформлять документы. Зампострой полка, маленький подполковник

Русин -тот, который кричал высоким бабьим голосом: "Сгною на гауптвахте!", путал меня с Манеску и кричал нам (да и вообще каждому чернобородому): "Пять минут- побриться – доложить!", теперь разговаривал с нами просительно, уговаривал не напиться на радостях, не принести в полк лишнее ЧП…

У меня, разумеется, тоже была отложена загодя новенькая гимнастерка, и золотые погоны, пренебрегая суеверными опасениями, я припас давно, еще до командировки. Так что тут же их пристегнул, перепоясался ремнем с портупеей – и сразу приобрел довольно бравый офицерский вид. Не надевая шинель (она все-таки была у меня солдатская), пошел по гарнизону, с удовольствием отвечая на приветствия полковых старшин и сержантов, первыми отдававших мне честь, а ведь еще вчера каждый из них мог мне устроить (а иногда и устраивали) крупную неприятность за то, что я как-нибудь не так мимо него прошел…