Олег Хафизов: Кокон

Когда его не было, она выходила прямо на Тверской бульвар, широко расставляла свои цапельные ноги, поднимала руку и мгновенно уезжала на первой же машине, как милиционер.

В один из последних дней учебы она зачем-то зашла в приемную комиссию, где служил лаборантом друг Хафизова Эдик Шпанов, и расселась во всем великолепии на кожаном диване под самым носом

Хафизова, закинув ногу на ногу и сдвинув юбку на такую захватывающую высоту, после которой у обычной женщины начинается талия. Хафизов напрягся, несколько раз попытался вшутиться в их институтские сплетни, но его агрессивная ирония вряд ли способствовала тому, чтобы эта незнакомая красавица схватила его за руку и повела к себе домой. Поэтому на следующей лекции ему пришлось обратить внимание на ее мятую юбку, прокуренные зубы и вульгарную громкость замечаний, как бы рассчитанных на массы.

Но досталась ему не аппетитная егоза на резвых ножках, и не ходячая ходульная грёза эротомана, а другая, толстая, в очках.

При вселении в общежитие Хафизову несказанно повезло: ему выделили отдельную комнату, вернее, ему не сразу подобрался сосед, и первые несколько дней он наслаждался изысканным одиночеством прирожденного бобыля, подчас прерываемым вспышками детской зависти к гогочущим в коридоре, спившимся, спевшимся товарищам. Одиночество – полезное зло. Оно способствует скуке и творчеству, но мешает веселью и жизни, и, как ни убеждай себя, что тебе хорошо, очень хорошо, гораздо лучше, чем с этими дурнями, выбираться из комнаты все-таки нужно, хоть на полчаса, хоть к самому распоследнему человеку.

Кроме того, Шпанов с ловкостью профессионального вымогателя в считанные дни истощил его запасы денег (он, некогда услужливый прихлебатель, в высокой должности литературного лаборанта и принимателя вступительных документов перешел исключительно на коньяк, за которым, к тому же, отказывался бегать лично), и взамен пропитого предложил услугу – столоваться у него: по-домашнему, по-семейному, неподражаемым пловом выходца из Азии. За долгим чаем и сигаретами они до упора смотрели крошечный черно-белый телевизор с еще диковинными музыкальными клипами и потешались над поданными для творческого обсуждения-осуждения девичьими рассказами, из которых

Эдуард выуживал сексуальные сцены, дабы соотнести их с личностью писательницы. У одной, очень амбициозной и неприступной отличницы, например, промелькнуло такое: “Я только что укололся, – криво ухмыльнулся Алик и расстегнул мне кофточку. Меня вырвало прямо ему под ноги. – А я-то считал тебя порядочной, – сказал Алик и ударил меня по щеке. Я заплакала и поцеловала ему руку”.

У другой, совсем шалавистой, да и немолодой, наоборот были сплошые цветочки, собачки да кошечки. То перебор, то недолет.

К Шпанову ходили разные, любя его особую противность: дружные дынелицые подруги его казашки-жены, имя которой, Алма, кстати, очень ей подходило и переводилось как “яблоко”, разбитные недотроги-грузинки, подруги Катинэ (даю без перевода) – жены Паши

Егора, невменяемо пьяный, бесконечно нудный сын знаменитого либерального поэта, которого Эдик долго, придыхательно, душевно умолял не курить при беременной жене, а затем еще дольше бил в коридоре; катая по грязному полу, разбрызгивая сырость носа и безобразно брыкаясь… Ходил набрякший спиртом, неприкаянный, заклеенный и загипсованный националист с Алтая, который, говорят, перед поступлением написал что-то замечательное, а потом как отрубил, и только рассуждал о двух своих грядущих романах, один из которых он назовет “Убить коммуниста”, а другой – “Оседлать дьяволицу”. Заглядывал очень тактичный еврей с толстым задом и шикарной бородой, который работал со Шпановым в команде дворников и имел для работы специальный комбинезончик. Сиживал один молчаливый эстонец, пьющий как бы не побольше других…

Так вот, эта самая Лена (толстая сыроватая девушка в очках, без внешности) вернулась с каникул из своей области и пока не знала, где приткнуться, поскольку ее сожительница (жена бородатого комбинезончика), введя под свой кров щепетильного супруга, не могла более держать при себе распутной (по Шпанову) подруги с ее ухарями.

По приезде из своей Казани-Рязани она зашла к Эдуарду, где находилось неизведанное лицо Хафизов, и мило, без мата, вступила в разговор, выказав приятный женский ум и мягкую общительность. “Не красивая, но умненькая, прекрасный товарищ, который всегда найдет опохмелиться”, – было впечатление. Во время коридорного перекура

Читать дальше