Владимир Яременко-Толстой - Мой-мой

И тут я слышу, как на подоконнике, словно в унисон нашим бесчинствам, завибрировал мой телефон коротким электронным оргазмом полученного им мессиджа. Оставив Ольгу лежащей, я бросаюсь к нему, нетерпеливо нажимая указательным пальцем на кнопочку под светящимся значком запечатанного конвертика – маленького прямоугольничка, перечеркнутого андреевским крестиком.

"I will never trust any man anymore. Pia". От полученного текста меня бросает в истерический смех, мне становится легче, я набираю ответ – "You are right! Never trust any man anymore. Trust me only. Vladimir". Я отправляю свой мессидж, прекрасно зная, что она не понимает шуток, и что это – обида. Но я решаю поскорей выпроводить Ольгу и пойти к Пие, чтобы во всем разобраться. Если она посылает мессиджи – значит, она еще не спит. Я смотрю на часы – начало первого. С Ольгой я кончил всего только раз и вполне еще смогу удовлетворить Пию. No problem – все будет, как надо.

– Мне было с тобой хорошо, – говорит Ольга. – Но на метро я уже опоздала. Поеду домой на такси. До развода мостов еще есть время. Сейчас расскажу тебе, как было в Будапеште. Жаль, что нет алкоголя, хочется чего-нибудь выпить.

Она сидит, скрестив ноги, на моем одеяле под красной лампой-блином и говорит. Она говорит монотонно и бесконечно, навевая сон, словно птица Феникс. И уже через пару минут мне становится уютно и не хочется никуда идти и ни с кем разбираться. Я сажусь рядом с Ольгой и кладу голову ей на живот, вдыхая сладкие ароматы из ее приоткрытой и, как сэндвич, медленно остывающей пизды.

Ее рука благодарно треплет мой свалившийся от усталости на бок член, словно уши верного, умотавшегося от веселых игр пса. А моему псу-члену снова хочется играть и прыгать. Он вырывается из ее руки и лезет к ней целоваться, тычась горячим мокрым носом ей в губы и не давая продолжить рассказ. Он хочет играть и, потакая его причудам, я переворачиваю Ольгу, чтобы поставить ее по-собачьи. Вот так ему будет удобно. Вот, вот, вот…

Когда Ольга уходит, я получаю еще один мессидж – "Please, bring me a picture of Budilov one day. Pia". Все, это – разрыв! Это – последнее, что я ей должен. Она отдала Будилову деньги за картину, когда мы были в Финляндии, и мы договорились, что я заберу ее у Фиры и принесу Пие.

Неужели, это единственное обязательство, которое меня с ней связывает? Пожалуй, что – да! Больше я ей ничего не должен и ничего не обещал. Сомнений нет – она рвет связь. Это – конец. Значит, и идти к ней сейчас не стоит. Завтра отнесу ей картину.

Я подхожу к окну и поднимаю жалюзи. От увиденного снаружи волосы мои поднимаются дыбом и начинают шевелиться. Мне по лицу наотмашь бьет холодной пощечиной желтое лицо-блин полной низко висящей над крышами домов луны. Это лицо Пии Линдгрен – моей финской женщины, мною сегодня брошенной. Я смотрю в ее глаза-впадины и не могу оторваться.

Я выхожу на балкон, впиваясь руками в перила, чтобы не прыгнуть. Из моей глотки вырывается нечеловеческий вой, от которого мне самому становится жутко. Так выть научили меня сибирские охотники. Это вой волков и оборотней. И сейчас он разносится по спящему ночному городу и даже мент не решается выйти из своей бронированной будки перед консульством, что посмотреть – в чем дело.

А я все вою да вою – до тех самых пор, пока последние силы не покидают меня, и я не валюсь обессилено на холодную плитку балконной мозаики, изображающую семь летящих в разные стороны будиловских ос. На ней забываюсь я глубоким сном-беспамятством, из которого меня пробуждает шум первого утреннего троллейбуса N 15, проезжающего внизу по улице Чайковского в направлении Литейного проспекта.

Луны нет, как нет и вчерашнего дня. Мое тело искусано комарами, а кости ломит от холода. Я вползаю на четвереньках обратно в комнату, где горит еще красная лампа-блин. Я заворачиваюсь в свое одеяло и засыпаю снова, как зверь, как загнанная и избитая собака. Мне ясно, что случилось нечто непоправимое. Случилось против моей воли, но при моем участии – вчера вечером я неосмотрительно вошел туда, откуда нет выхода.

Проснувшись около одиннадцати, начинаю посылать мессиджи Пие, которые она упорно игнорирует. Мое состояние начинает приближаться к помешательству. Я звоню Фире, чтобы забрать картину Будилова, но Фиры нет дома. Пробую пройтись прогуляться по городу. Нахождение наедине с самим собой дается с трудом. Мне хочется увидеть Пию во что бы то ни стало и поскорей, чтобы с ней объясниться.

К четырем часам появляется Фира. Забрав у нее картину, захожу к себе и набираю знакомый номер. Трубку берет Кай. Просит перезвонить через час, говорит, что Пия дома, но подойти к телефону не может. Что это значит? Это может означать только одно – если Пия не может подойти к телефону, тогда – у нее массаж. Объявилась пропавшая массажистка-Лена? Или там уже работает Гульнара? Дабы зря не ломать себе голову, отправляюсь, чтобы проверить на месте.