Ирина Муравьева - Дневник Натальи

И я еле удержалась, чтобы не закричать от радости. «Проваливай! — сказала она. — И больше не приходи». — «Я его убью, — сказал он, — предупреждаю». Кого — его? Яна, что ли?

«Испугались тебя, — сказала она, — проваливай». — «А кто тебя трахать будет? — спросил он. — Не я, так кто?» — «Проваливай! — закричала она, забыв про всякую осторожность. — Пошел вон, я кому сказала!» — «Ну, считай, что ты его своими руками похоронила, девочка, — сказал он. — Будешь жалеть, учти!» И она испугалась, испугалась! Я была права, я же чувствовала, что она попала к уголовникам! Она вдруг сказала просительно: «Я надеюсь, ты шутишь?» — «Это ты себя спроси, — ответил сиамец. — Шучу я или взаправду». — «Я надеюсь, ты его не тронешь?» — «Еще как трону! — сказал он. — Не сомневайтесь». — «Но он же тебе друг!» — завопила она. «Ладно, — сказал он, — я тебя предупредил».

И ушел. Слышу — дверь хлопнула. Она закрылась в детской, ни звука. Я решила «проснуться», вышла, зеваю. Страшно мне, сил нет, кричать хочется. Постучалась к ней. Ни звука. Открываю дверь, она сидит перед зеркалом, красится. Уже одетая, в каком-то синем джинсовом сарафане.

— Ты уходишь? — спрашиваю я.

Она повернула голову. На лице густой слой белого грима, губы были замазаны чем-то коричневым. Я вскрикнула. Не ее лицо, вампир.

— Слушай, — говорит она, — мама, слушай: ты это пошутила, да? Про дачу?

О, вот оно! Ей нужны деньги! Она же без копейки, а тут этот кошмар! Ян, угрозы, наркота! Но ведь и мне нужны деньги! На того, брошенного, больного ребенка! Я сперва думала разыграть их с дачей, пообещать, чтобы только Феликс сказал мне, где сын, поманить, но не выполнить, но теперь поняла, что не имею на это права! Не смею я ее дурить, когда она на самом краю, когда у нее лицо вампира! Но несчастного вампира, дикого, глупого! Ребенок мой бедный в вампировой маске!

— Я не шутила, — сказала я, — я тебе помогу, только обещай мне…

— Что? — вскинулась она, — что «обещай»?

— Ты их выгонишь всех: и волосатого, и этого… Ты выгонишь их всех, и останешься со мной и с…

Прикусила язык. Чуть было не произнесла, идиотка!

— Мама, — сказала она хрипло. — Мне плохо. Мне очень нужны деньги. Продай дачу.

— Хорошо, хорошо, — заторопилась я, — это мы решили! Я хочу, чтобы твой отец этим занялся завтра же, я написала ему доверенность.

— А все остальное приложится, — сказала она, — мне нужны деньги, иначе… Иначе не знаю, что…

И тут же она взглянула на меня подозрительно. Я увидела, как в глазах ее появился вопрос, потом сомнение, потом — пустота.

— Тебе пора таблетку пить, — сказала она брезгливо, — подожди, я тебе дам.

Вспомнила, что на идиотку-мать нельзя полагаться! Дура! А кто у тебя есть, кроме матери! И у тебя, и у твоего брата?

Я выплюнула таблетку, она не заметила, конечно.

— Покажи мне доверенность, — сказала она.

Я показала.

— Ты можешь дать ее мне, я сделаю копию? — спросила она осторожно.

Они у меня в руках! Они оба: и Нюра, и Феликс! Эти пятьдесят тысяч (дача не стоит меньше, прекрасная дача!), даже, может быть, больше, а они знают, что я никогда не цеплялась за деньги. Что я отдам, отдам, тридцать, сорок тысяч отдам им обоим и не оглянусь! Ах, как просто! Вот вы и попались! Как я раньше-то не догадалась, что за козырь у меня в руках!

21 июля. Я не притрагивалась к этой тетрадке тринадцать дней. Голова болит, но лучше. Не могу глотать, спазмы. Хорошо, что не надо есть. Насильно не заставят, не буду, не могу. Я ухожу. Ах, если бы это было так просто: ушла, и все. Ушла — исчезла. А ведь тут-то только и начнется. Там, у ЕГО престола, меня ждет суд. Я к этому не готова, хочу еще побыть здесь.

Но хватит, хватит, пора.

Что я делаю? Зачем пишу? Допишу — и начну собираться. Почему мне хочется дописать? Кому я пишу? Душе, частью которой стану? Нет, другое что-то. Я хочу помочь. Я чувствую: помочь хочу, помочь. Сыну своему, дочери своей. Они — маленькие, слабые, им не справиться. Я помогу, допишу, договорю.

Тринадцать дней назад умер мой Тролль. Вот и произнесла. Стало быть — приняла и поняла. А то один туман был во мне. Как вспомню, что он умер, так меня заволакивало, и сразу — эта боль. Через всю голову. Тролль был моим последним детенышем. Я принесла его домой десять лет назад. Комочек шерсти, пахнущей сиренью. Да, сиренью. Я прижимала его к лицу, я помню этот запах. Сиренью и кислым молоком. Он был со мной все эти десять лет и любил меня больше всего на свете. Стало быть — не смею я жаловаться на нехватку любви. Не смею я никого укорять. Был Тролль, любивший меня каждую минуту. Сколько минут пробежало за десять лет? Много! Вот сколько любви выпало мне. Все сбылось, все я получила.