Ирина Муравьева - Неизданный Достоевский

На этой строчке рукопись Достоевского обрывается.

Пропущенная глава:

В поезде Настасья Филипповна сразу отвернулась к окну, с ним не сказала ни слова. Рогожин не сводил с нее глаз. На полпути, впрочем, он начал беспокоиться: скромненькая мантилья, которую он давеча купил для Настасьи Филипповны на вокзале, явно не скрывала всего ее роскошного туалета, и какие-то подвыпившие молодые люди (по виду из «наших») прошли специально три раза мимо них, чтобы осмотреть ее с головы до ног, обменявшись при этом выразительными восклицаниями. Настасья Филипповна тут же, не мешкая, так сверкнула на них зрачками из-под густых и длинных своих ресниц, что молодые люди немедленно ретировались. При подъезде к городу она вновь ужасно оживилась, начала быстро разговаривать и почувствовала сильную жажду. Рогожин спросил у проводника лимонаду, и Настасья Филипповна с жадностью отпила пару глотков. Когда уже совсем подъехали и поезд начал замедлять ход, странная мысль сверкнула в голове Рогожина:

— А ну как я бы не пришел нынче, в церковь-то? Али к тебе бы не протолкнулся? Народу-то ведь глазеть понабилось, яблоку негде упасть!

— А не протолкнулся, стало быть, и не было бы ничего.

Рогожин так и впился в нее глазами:

— Чего — ничего?

— А вот того, для чего ты за мной два года по пятам бегаешь.

Кровь бросилась в голову Рогожину. Вот оно, значит, как. Догадалась!

— Загадками ты меня, Настасья Филипповна, не проймешь. Ты мне лучше скажи: жалеешь, может, уже, что князя отставила?

— Может, и жалею, — неторопливо ответила Настасья Филипповна, но глаза ее при этом сверкнули вызовом. — А ты тоже не докучай мне особо расспросами-то. Не в настроении я сейчас с тобой разговаривать.

Отвернулась и стала обеими руками поправлять прическу. Дикая тоска заклокотала в нем. От нелепых надежд и неуверенной радости, которые охватили Рогожина, пока они торопились к поезду, не осталось и следа.

Машина [1] Примечание издателя. В окончательном тексте романа Достоевский использует в предпоследней главе слово «машина», подразумевая поезд. В публикуемом же черновом отрывке встречаются оба наименования. наконец остановилась. Толпа высыпала на перрон. Настасья Филипповна сильно выделялась пышным своим туалетом и, чувствуя это, опустила голову, даже рукой в белой до локтя перчатке заслонила себе лицо, словно боясь, чтобы ее не узнали. Рогожин готов был поклясться, между прочим, что кто-то внимательно проводил их взглядом, пока они усаживались на извозчика.

Темнело уже, когда они наконец подъехали к дому. На матушкиной половине давно спали, и в окнах не было свету. Настасья Филипповна, опередив Рогожина, спрыгнула на мостовую, подобрав подол сверкающего своего платья.

— Пойдем, пойдем скорее, — заторопилась она. — Увидит кто невзначай, несдобровать нам!

— Да что теперь: увидит, не увидит? — возразил было Рогожин. — Тебе отродясь люди не указ были, не станешь же ты от старух шарахаться?

Настасья Филипповна живо обернулась к нему, приложила палец к губам:

— Тс-с-с! Идешь ты за мной, Парфен Семеныч, али нет?

И, придерживая юбки обеими руками, начала подниматься по маленькой скрипучей лестнице, ведущей к кабинету Рогожина.

— Вот дом-то у тебя, — промолвила она, задыхаясь, — шагу не ступишь без скрипу! Что, как они сейчас проснутся?

Она невесело засмеялась. Вообще речь ее вдруг стала лихорадочной и такой торопливой, что Рогожин не успевал даже уследить за всеми словами, которыми она так и сыпала.

— Я ведь зачем к тебе прибежала, — все еще задыхаясь, бормотала она, оглядываясь и нервно обдергивая на себе платье. — Не знаешь зачем? Ты, может, думаешь, я испугалась, что ты меня прямо перед венцом нынче зарежешь?

Рогожин сильно вздрогнул всем телом.

— Нет, Парфен Семеныч, на это у меня тоже соображения были. Зачем тебе меня в церкви жизни лишать, коли ты в Бога веруешь? Веруешь ведь в Бога-то?

— Верую, — тихо ответил Рогожин, страшно почему-то побледнев.

— Вот и я говорю, — опять засмеялась Настасья Филипповна, — коли веруешь, ни за что в церкви такого не сделаешь, верно ведь?

Рогожин промолчал.

— А чуть выйдешь на улицу — тут тебе закон не писан. Тут уж заранее ничего нельзя сказать.

— Что-то ты меня, Настасья Филипповна, вроде как в душегубы определила? — помедлив, спросил Рогожин, тяжело глядя на нее. — Или я тебе и впрямь душегубом кажусь?

— Нет, Парфен Семенович, какой ты душегуб, когда ты мне свою душу сам обеими руками отдал, чтобы я твоей душой, Парфен Семеныч, передо всем светом похвалялась: глядите, мол, вот был честный человек, без родителя-то ни шагу, ему бы девушку хорошую, да чистую, да невинную, а он, глядите, что выдумал? Мне, содержанке подлой, всю свою жизнь посвятил, на коленках передо мной ползает, подол мой зацеловывает! Что люди-то скажут?