— Ты, Парфен Семеныч, судя по всему, и деток нарожать захочешь?
Он побелел весь, губы запенились.
— Я, Настасья Филипповна, в детках ничего плохого не вижу, коли они от честных родителей родились.
Тут она прищурилась.
— Да где же ты, — шепчет, — честных тут родителей отыскал? Это уж не я ли, друг ты мой Парфен Семеныч, честная выхожу?
Рогожин вдруг замерз, хотя вечер был теплым. Только что начал было накрапывать мелкий дождичек, мельче слезинок, и перестал. Тучи в небе рассеялись, краешек солнца вспыхнул над крышей напротив. Холодно — а я посижу. Ты в гостях развлекаешься, а я тебя тут обжидать буду. Завтра-то, развлекайся не развлекайся, обвенчаемся с тобой, поглядим, кто кого. Привезу тебя, лебедь белую, ну, давай, скажу, разговаривать…
Встал, походил по двору. Голова вроде прошла, а туман в ней остался. Мысли дурацкие лезут… Положу тебя, лебедь белую… Ну, давай, скажу… А разговоры у нас с тобой, Настасья Филипповна, нехорошие будут. Я с тебя за все ответ получить желаю.
И за Тоцкого, хоть ты махонькая была! Махонькая! А почему ты, махонькая, от стыда лютого в петлю не залезла? В омут не бросилась? Махонькая! Сама же сказывала, что всякий раз к приезду оскорбителя своего платье новое надевала, от окна не отходила — ждала, пока лошади его из-за поворота покажутся! Вот тебе и махонькая! А в Петербурге потом? Семь, говоришь, годков одна-одинешенька? Ой ли? Это ты Дарье Алексеевне будешь сказывать, как ты семь годков после Афанасия Ивановича затворницей прожила, ей будешь небылицы плести…
А если и впрямь прожила? Натура-то дикая, обозленная, могла ведь, чтобы обидчику отомстить, и в монастырь запереться! Всяко могла! А, вот тут и загвоздка! Коли ты такая затворница и тебе мужское внимание безразлично, зачем тебе тогда уборы бриллиантовые, туалеты французские? А ведь туалетов-то завела, туалетов-то! Да и потом, после Афанасья Иваныча, ни от каких подарков ведь не отказывалась! Вчера, например, из английского магазина опять счета принесли! Кто их оплачивает-то? Я и оплачиваю, меня-то ты не обманешь! Князь вон, Лев Николаич, он тебя, таковскую, не знает. Для него ты ведь жертва безвинная! «Я вас, Настасья Филипповна, за страдания ваши люблю…»
Эк сказанул! «За страдания!»
* * *
Опять ей нынче ночью зеркала снились. И сон поначалу приятный, вроде как даже сладостный. Идет она, семилетняя, с маменькой по полю, а сама все в зеркальце смотрится. А в зеркальце облака плывут, рожь шелестит, васильки шепчутся…
— А где же я-то сама, маменька?
Маменька, покойница, наклоняется:
— Вот же ты, Настенька! Вот и коса твоя, вот и глазки. Гляди!
Глядит изо всех сил. Нету косы, одни облака.
— Маменька, что вы говорите! Где же я?
Проснулась — вcя подушка от слез мокрая.
Утро, кажется, голоса где-то. Дуняшу скорей позвать, не так страшно будет.
— Дуняша, для чего зеркало снится?
— Не знаю, барыня.
Выскочила из постели, села перед туалетом. Жутко глянуть. Подождала-подождала, наконец глянула. Пустое! Зеркало пустое! Одно в нем пятнышко. Маленькое, черное, будто муха.
— Дуняша-а! Где же я?
Дуняша смеется:
— Как где? Вот же вы, барыня! Вот воротничок ваш, вот, глядите, щечки…
Так, смеясь, и растаяла. Голоса стихли.
Вторую ночь это наваждение. Хоть спать не ложись. Сама перестала разбирать, где сон, где явь. Как в тумане.
— Платье приготовь, Дуняша.
— Записка вам, барыня. От Парфена Семеныча.
Просит сообщить, когда можно зайти. Последние распоряжения перед венчанием делает.
Вот оно! Неужто я и впрямь с Рогожиным под венец пойду? А он-то где? Опять, поди, с Аглаей Ивановной сошелся, опять ей на лавочке слова на ушко шепчет! Да какие слова! Все там поломано, никто его после такого позора и на порог к ним не пустит. Он, говорят, сам чуть живой. А я ведь тебя, князь, не люблю. И Рогожина не люблю. Никого не люблю. Прочь уходите. Ха-ха-ха! Всех провела, а пуще всех — самое себя! Что ж ты, Афанасий Иваныч, неужто по сей день не догадался? Да никого я и не люблю, кроме обидчика моего драгоценного! Никогда тебе не признаюсь — клещами не вырвешь! Да и то сказать: какая это любовь? Не любовь, а охота ненасытная, привычка проклятая! Развратил ты меня, Афанасий Иваныч, подлой ты меня женщиной сделал! Я вот им кричу всем: я бесстыжая! По мне кнут плачет! А они не верят. Думают, с ума сбросилась Настасья Филипповна, все на себя наговаривает. Заглянули бы ко мне в душу-то, небось бы и попримолкли. Картинок наших они не видели, ночей несказанных, Афанасий Иваныч, не подсматривали! То-то и оно, что я всех провела. Так ведь и ты меня растерзал! Ты-то уж мной всласть потешился!
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу