Павел Сутин - Эти двери не для всех

– Халат надень, – сказал Никон.

Сергеев взял со стула сложенный накрахмаленный халат, расправил, встряхнул и надел, не застегивая.

Сенька лежал с приоткрытым ртом, глаза его были закрыты. У кровати стоял штатив с двумя полулитровыми флаконами. Тонкая прозрачная трубочка от одного из флаконов тянулась к катетеру возле ключицы.

Сергеев взял Сеньку за вялую кисть.

– Сенька… Это я, – сказал Сергеев.

– Ладно, я пошел, – сказал Никон. – Позвони мне попозже. Часов в одиннадцать.

– Пока, Никон.

Они пожали друг другу руки, и Никон ушел.

Сергеев приоткрыл дверь на балкон (это была особенная палата, сюда помещали VIPперсон, у этой палаты был маленький балкон и санузел с душем) – чтобы немного проветрить. Он снял ботинки, достал из портфеля тапочки, "Московские новости" и "Мартовские иды". "Мартовские иды" он принес для Сеньки. Накануне Сенька был в сознании и попросил принести что-нибудь хорошее и известное. Сергеев включил настольную лампу на тумбочке возле кресла, выключил верхний свет, сел, положил ноги на стул и стал читать "Московские новости".

Ему было стыдно признаваться себе в этом, но он надеялся, что Сенька умрет не при нем. Пусть при Никоне, при Майкле, но не при нем. Не любил он быть крайним.

Но, впрочем, никогда не уворачивался.

Сергеев нахмурился, подумав, что в бытность его доктором тяжелые больные чаще всего почему-то погибали именно на его дежурствах. Или просто такое случилось несколько раз, а потом это стало как будто фатальностью, отделенческим мифом.

– Имярек очень тяжелый… – говорил на утренней конференции заведующий, Папа Шехберг. – Кто сегодня дежурит?

– Геннадий Валерьевич, – отвечали Папе.

– А… Пиши, Гриша, эпикриз… – говорил Шехберг.

Часа два Сергеев маялся – пытался читать, дремать, сходил в ординаторскую, позвонил домой.

– Как он, Гена? – спросила Маринка.

– Неважно… Совсем плохо…

– Гена, ну что же она за баба такая? Есть в ней хоть что-нибудь человеческое?

– Да не важно все это, Маринка…

– Генчик, я рано уйду, там голубцы будут, на плите, ты разогрей…

– Спокойной ночи, целую…

Потом еще звонил Саша Берг. Сергеев к телефону не подошел, попросил сестру передать, что все по-прежнему.

Он вышел на балкон, выходивший в сторону Нескучного сада, покурил.

Еле слышно доносился шум машин с Ленинского проспекта. Дождь прекратился. Пахло сырой землей. Февраль выдался на удивление теплым, да и зима была малоснежная.

Грязный снег у оград и на газонах за неделю растворили дожди. Казалось, еще несколько дней – и начнется настоящая весна.

"Февраль – достать чернил и плакать. Писать о феврале навзрыд…"* – подумал Сергеев.

Он посмотрел на небо, подсвеченное городскими огнями, докурил сигарету и вернулся в палату.

Сенька дышал хрипло и часто. Стойка для капельницы стояла в углу – час назад сестра отсоединила капельницу от катетера и переставила стойку.

Приходил дежурный доктор.

– Здравствуйте, Геннадий Валерьевич.

– Добрый вечер, Павел Леонидович.

Доктор подошел к Сеньке, снял с груди одеяло, приложил фонендоскоп, подержал за запястье. У Сеньки дрогнули веки.

– Семен Петрович, – позвал доктор.

Сенька пошевелил губами, как будто фыркнул.

Доктор прошел к двери и поманил за собой Сергеева.

– На ночь останетесь? – спросил он в коридоре.

Сергеев кивнул.

– Уходит…

– Я вижу, – кивнул Сергеев.

Доктор был молодой, лохматый, видно было – хороший парень.

– Я в ординаторской, – сказал доктор и ушел.

Сергеев зашел в палату и сел в кресло. Сенька дышал с постаныванием.

Сергеев посмотрел на часы – была четверть первого.

Он вынул из портфеля металлическую фляжку и глотнул коньяка. Подержал фляжку в руке, глотнул еще раз. Опять вышел на балкон и закурил.

"Вот эти ночные бденья… Они самые тяжелые. Днем – покормить, помыть, утку подать, разговоры с докторами, анализы-фигализы… Хоть какое-то копошение.

Ночью остается только сидеть".

Он облокотился о перила, затянулся, щелчком отбросил окурок, проследил взглядом, как красный огонек улетел вниз по дуге, и опять вернулся в палату.

Он немного почитал "Мартовские иды", умостился в кресле, приладил голову на короткую спинку и, наверное, все-таки задремал. Потому что, когда он открыл глаза, этот тип уже стоял перед ним, а как открылась дверь, Сергеев не услышал.

Сергеев открыл глаза. Перед ним, между креслом и Сенькиной кроватью, стоял кряжистый мужчина лет сорока пяти или пятидесяти, в топорщащемся накрахмаленном халате для посетителей – без пуговиц на манжетах, коротком, с расплывшейся застиранной надписью "2-я терапия" на нагрудном кармане.