Афонсо Шмидт - Тайны Сан-Пауло

Домингос скрутил Марио руку, ударил в подбородок и, подгоняя подзатыльниками, повел впереди себя.

Когда тюремщик и арестованный вышли, в комнате стало так душно, что, казалось, невозможно было дышать. В тяжелой атмосфере, всегда присущей полицейским участкам, явственно ощущался запах земляного ореха.

У сеньора Барашо на висках учащенно забился пульс, а руки задрожали и покрылись холодным потом. Он подозвал репортера:

– …Как я вам уже говорил, благодаря частичному признанию прачки Себастьяны, которая в самом ближайшем будущем откроет нам имена своих сообщников, этих подонков из трущоб Сан-Пауло, – преступление на улице Бугенвиль уже не представляет для нас такого интереса…

Однако репортер, который до этого момента был само внимание, теперь неожиданно стал до такой степени рассеян, что пропустил мимо ушей слова комиссара. Когда часы пробили одиннадцать, он спохватился:

– Хотелось бы успеть к сегодняшнему вечернему выпуску!

И стремглав, не попрощавшись, выбежал из кабинета.

Просперо встал, сунул руки в карманы и, хотя был явно раздосадован, с напускным спокойствием начал ходить взад и вперед по комнате.

– Послушайте, Барашо… Этот Домингос хороший парень, но стар и устает; следует заменить его. Где это видано, чтобы какому-то сумасшедшему позволили ворваться в полицейский участок и оскорблять представителя власти своими идиотскими измышлениями?… Подобное может случиться только в Бразилии…

И он говорил, говорил… Однако, видя, что комиссар, поглощенный изучением служебных бумаг, не проявляет ни малейшего желания отвечать ему, Просперо стал беззаботно насвистывать что-то сквозь зубы. Затем взял шляпу и вышел. В коридоре вполголоса беседовали агенты, но при его приближении замолчали. Это бы первый результат разоблачения, оно широко распространялось и принимало угрожающие размеры. В дверях стоял Бимбо, болтая с какими-то людьми.

– Как дела, Бимбо? Сегодня угощаешь кокадой? – бросил ему Просперо.

Бездельник даже не потрудился притвориться и ответил с нескрываемой дерзостью:

– Кончилась ваша лафа, сладкое подгорело!

Помощник комиссара посмотрел на него взглядом, в котором ненависть смешивалась с презрением, и пошел по проспекту, стараясь сохранить свою обычную уверенную походку. Как всегда, остановился на углу, но на этот раз, по обыкновению полюбовавшись носками своих ботинок, поправив галстук и одернув ворот пиджака, неожиданно произнес следующий краткий монолог:

– Просперо Басселино, помощник комиссара, вы скончались! И никто больше не встретит вас здесь или где-нибудь в другом месте. Мир праху вашему!..

После этого, словно самый беззаботный гуляка, пританцовывая, он подал знак проезжавшему мимо такси. Сел и захлопнул за собой дверцу:

– Поезжайте вниз, не помню названия улицы…

Просперо вышел из такси на площади у церкви и дальше пошел пешком до известного нам дома, где накануне Сухарь искал Свистуна.

Он вошел в вестибюль, медленно, не торопясь, зажег серебряной зажигалкой сигарету и, выглянув на улицу, осмотрелся по сторонам – обычная предосторожность. Ни одного незнакомого лица, Сузука и Наим, по обыкновению, разговаривают и смеются. Следовательно, за ним никто не следит.

Успокоенный, Просперо поднялся по черной лестнице с железными перилами. На втором этаже вынул ключ и отпер дверь квартиры с прибитой у «перископа» картонкой, на которой было выведено: «Перейра». Затем нерешительно вошел, будто опасаясь встретиться там с кем-нибудь чужим. Немного задержался у порога, всматриваясь в углы и отбрасываемые мебелью тени. Все без изменений… Просперо закрыл за собой дверь и, сделав несколько шагов, остановился у входа во вторую комнату. Прямо перед ним было широкое, всегда запертое, запыленное окно, выходившее на улицу. Его закрывал каркас светящейся рекламы кондитерской, которая находилась в первом этаже; ночью этот рекламный щит мигал, ежесекундно вспыхивая то синим, то красным светом. Не заметив ничего подозрительного, Просперо включил электричество, хотя на улице было еще светло.

В этом сумрачном помещении с диваном, служившим кроватью, и пестрыми безделушками он жил, скрывая то единственное, что являлось предметом его домашних забот, – необыкновенную коллекцию воспоминаний…

Просперо сел на диван, чтобы немного отдохнуть и привести в порядок свои мысли. Его взгляд, скользнув по картинам, изображавшим обнаженных женщин, и гравюрам со сценами инквизиции, остановился на противоположной стене.