Александр Мелихов - Заземление

Но однажды, закрыв глаза, он увидел мертвую мать на кованой халды-балдинской кровати, прикрытую байковым рядном, каким они примерно и накрывались, и он, стоя над ней, рыдал, как маленький, взывая неизвестно к кому: «Зачем, зачем с нами так?..»

И проснулся оттого, что кто-то чем-то мягким тыкался ему в лицо, — это Сима поцелуями пыталась стереть его слезы. Ты плакал, как ребенок, как обиженный ребенок, шептала она, и он отвечал тоже шепотом: так мы и есть дети, все люди дети. И они исступленно ласкали друг друга, а его богатырь продолжал спать сном праведника, потому что его ласки были обращены к ее душе, к тому прелестному счастливому поросеночку, которого он теперь все время угадывал в ней.

— Ты всегда был слишком сильным, — самозабвенно шептала она, — тебя было невозможно пожалеть. А теперь я за тебя кого угодно убить готова…

— Тебе не противен мой живот? — вдруг приостановился он.

— Что за глупость, я обожаю твой животик, он такой пушистенький. И волосики становятся дыбом, когда его гладишь. Да и нет у тебя никакого особенного живота. Уж получше, чем эти мумии…

Она и перед завтраком вдруг расстегнула ему безрукавку и принялась покрывать его живот поцелуями, и он снова не испытывал ничего, кроме бесконечной нежности и раскаяния, что так долго ее истязал.

По этому поводу он позволил себе съесть вкуснейший лишний блинчик с завернутым в него тугим черничным киселем, ляпнув на него лишнюю ложку таких свежайших взбитых сливок, о существовании каких он даже не догадывался, — можно было подумать, что где-то в трюме здесь держат коров. И его больше не раздражало, а трогало, что Сима требует протирать пальцы спиртовыми салфетками после каждого прикосновения к сверкающим приборам. Зато пользуется каждой возможностью принести ему то, что он вполне может взять сам. Так что ему остается только любоваться ее детской манерой немножко подстраховывать вытянутым язычком каждую ложку, которую она несет в рот.

Они сидели вдвоем за столиком на корме, не торопясь допивать отличный кофе с молоком, и смотрели на трехполосную пенную дорогу, уходящую к сияющему горизонту, и это было еще никогда не испробованное им счастье: мне некуда больше спешить. И он мог всерьез поразмыслить, почему пена за кормой делится на три полосы, неужели на корме целых три винта? А потом понял, что винт создает лишь центральную, самую широкую полосу, а остальные две это усы, порождаемые рассекающим воду носом судна.

А потом, держась за руки, словно влюбленные юнцы, они отправились на верхнюю палубу постоять на ветерке и полюбопытствовать, что открывается по курсу их ковчега. И его ни на мгновение не отпускало ощущение, что ее до боли маленькая рука действительно чудо. Это было словно бы живое существо, которое то посылало ему легкими пожатиями какие-то сигналы, то ласкалось, то вздрагивало от неожиданных звуков, а иногда замирало в изумлении.

Изумляться же было чему: двугорбый островок, проклюнувшийся из искрящегося горизонта, на глазах вырастал в исполинскую гору, а распадок между вершинами обращался в непроглядное ущелье. И они шли прямо в эту черную щель, казалось, со скоростью гоночного автомобиля: еще немного, и отворачивать будет поздно. Уже были отчетливо видны почти вертикальные скальные склоны, один из которых пересекала тень светящегося следа реактивного самолета, и темные веретенья кипарисов, столпившихся у входа в непроглядное скальное нутро.

«Вот сейчас мы туда врежемся, и будет нам последнее заземление…»

Ее рука тревожно напряглась, и он как бы подбадривающе подмигнул ей парой легкомысленных пожатий: «Сейчас пойду потереблю капитана».

Он старался не переходить на бег, чтобы не поддаться, да и не вызвать паники, но все равно заметил, что старички и старушки явно перепуганы, тревожно показывают друг другу через борт на стремительно растущую, рассеченную надвое гору, а кое-кто уже суетится у спасательных шлюпок, не зная, как к ним подступиться, и до него впервые дошло, что за все эти дни он не видел на судне ни одного матроса, только уборщиков-официантов.

Зато в детской рубке царил полный покой, двое мальчишек азартно выруливали среди воображаемых островов и рифов. Вот оно, соотношение внутреннего и внешнего мира.

По последней галерее он уже откровенно бежал и, прижавшись лицом к теплому стеклу, с ужасом обнаружил, что в рубке никого нет, ни рулевого, ни капитана. Он хотел подергать дверь — у нее не оказалось даже ручки. Он вспомнил, что пробегал мимо красного щита с противопожарными баграми-топорами, и бросился туда. Паника за эти минуты выросла вдвое, как и рассеченная страшной черной щелью гора, вокруг бессмысленно раскачиваемых шлюпок уже начиналась маленькая драчка, — народ вот-вот начнет сигать за борт.