Александр Мелихов - Заземление

Чудеса, он и мимо этой лавки проходил раз сто и почему-то не замечал, хотя вот она, вывеска, выведенная славянской вязью.

Внутри все тоже было оплетено этой вязью — календари с ликами святых, разложенные по прилавку жития или как их там, и продавец за прилавком на фоне веселеньких иконок походил на священника гораздо больше, чем сам священник. Невысокий, но осанистый, весь в черном, с серебряной с чернью гривой (скоро Вишневецкого по серебру догонит), с круглой вьющейся бородой, похожей на серебряный с чернью мох, с испытующим взглядом крупных черных глаз под серебряными с чернью крупными бровями, он сразу оценил нерешительность, с которой новичок оглядывал помещение, стараясь, чтобы это было незаметно.

Савл взял с прилавка «Жизнеописания афонских подвижников благочестия» и сделал вид, что с головой ушел в предисловие. Похвальное слово Святогорскому монашеству инока Парфения. Духовник о. Григорий — болгарин († 1839). Духовник о. Арсений — русский († 1846 г.). Духовник о. Венедикт — грузин († 1862). Сокровенный старец — болгарин († 1862). Духовник о. Антипа — молдаванин († 1882). Неизвестный пещерник — грек († 1855). Старец о. Иоасаф — грек († 1872). Послушник Иаков Болгарин и сокровенный старец Старец о. Паисий — грек († 1869). Старец Длиннобрадый — грек († 1835). Старец Хаджи-Георгий — грек († 1886)…

— Вы, наверно, первый раз такую литературу читаете?

Пришлось поднять глаза и встретиться с суровым, но и сочувствующим взором глубоких черных глаз.

— Я читал несколько книг Вишневецкого.

— Вишневецкого мы не держим. Он экуменист.

И к католической ереси склонен. Это у него, наверно, от польских предков.

— Вера же не наследуется генетически…

— А вы что, верите, что человек произошел от обезьяны?

В голосе пророка прозвучала снисходительная насмешка, но черные глаза по-прежнему смотрели сострадательно и требовательно.

— Более правдоподобных версий нет…

— Вот вы это скажите на Страшном суде, когда вас черти на сковородку потащат. Я тоже когда-то верил в дарвинизм, даже детей учил. А однажды понял: меня создал Бог.

Есть же счастливцы — что им стукнуло в голову, то и правда. Обреченные верить… Именно что как дети: «Почему солнце не падает?» — «Потому что оно большое». И вопрос закрыт.

Пророк смотрел на Савла с неподдельным состраданием.

— Вы на кого учились? Кем работаете?

— Психотерапевтом, — почему-то неловко в этом признаваться.

— Учите людей, как жить, а самого главного не знаете? Вы кто по образованию?

— Психолог.

— Как вы можете быть психологом, если в душу не верите? Я вот не имею психологического образования, а ко мне людей наверняка ходит больше, чем к вам. Потому что их учу не я, а через меня Господь говорит.

Почему вы в этом так уверены, не стал спрашивать Савл, ибо уже знал главное свойство обреченных на веру — что им показалось, то и правда раз и навсегда.

— Да вам же даже того и не скажут, с чем к Богу идут, — пророк совсем не важничал и не торжествовал, он искренне сочувствовал заплутавшему в трех соснах. — Да вот, посидите здесь да послушайте, с чем идут к Господу.

Он со своим суровым участием указал на стул, стоящий боком к прилавку, и Савл опустился на него, потому что это все равно было лучше, чем брести домой. Да и в самом деле было любопытно.

К этому учителю жизни и впрямь не зарастала народная тропа; шли в основном, правда, женщины. Но были и мужчины. Они видели в этом торговце церковным ширпотребом кого-то вроде секретаря при очень большом начальнике и пытались пронюхать, как к тому лучше подъехать. А становиться лучше самим — даже помыслы такие возникали лишь у немногих. Но все-таки возникали, иногда очень серьезные. И ему было невыносимо жаль их всех, бедных детей, выброшенных в безжалостный мир.

«Им не по силам быть ни святыми, презирающими тело, ни скотами, из одного тела и состоящими. Но, заслуживают они того или не заслуживают, их невыносимо жалко. Мне нечего им дать, так и нужно оставить их в покое, пусть спасаются как умеют. Не даешь, так, по крайней мере, не отнимай. Да и как их судить, младенцев. Этот жадный, тот честолюбивый, третий трусливый, четвертый злой… да ведь все это не более чем психические аномалии, осуждать плохих людей означает осуждать больных».

Он чувствовал, что и ему самому мир внушает ужас, потому что участвовать в жизни означает причинять кому-то боль или прятаться за тех, кто ее причиняет. «Живешь всегда за чей-то счет, все время от кого-то защищаешься, от каких-то еще более несчастных, у кого нет даже и тех пустяков, которые есть у тебя. А ты готов с ними поделиться разве что окончательным мусором. Ты был не против, когда Сима подкидывала несчастному лузеру деньжат, но когда она поделилась с ним ласками, которых у тебя от этого не сделалось меньше, а может быть, даже прибавилось, ты уже готов чуть ли не с моста в реку. Ты же прекрасно знаешь, что Сима не способна на измену, на предательство, она же наверняка дарила этому чмошнику какие-то проблески радости только из сострадания, ты же это знаешь. А вся эта лабуда — изменила жена, наставила рога — принадлежит наружному, навязанному миру, внутри тебя нет никакой жены , а есть Сима, единственная в мире, к которой и ты должен отнестись единственным в мире образом, а не по кодексу пошляков, которых сам же и презираешь. Ведь любовь это тоже вера, вера, что именно ты знаешь правду о том, кого любишь, что только ты один зрячий, а остальные семь миллиардов слепы. И твоя вера твердо знает, что Сима не способна на низость и предательство. А значит, что бы у них там с Лаэртом ни происходило, это не было изменой».