Александр Мелихов - Заземление

— Ты еще не поняла? Мне не нужны твои объяснения.

Не то жалость, не то брезгливость. А ведь она сказала правду!

Он бережно, но твердо отодвинул ее, вывернул из ее пальцев ключ, уверенно, словно не в первый раз, вставил и проделал все четыре оборота, будто заранее знал, сколько их потребуется.

И выключатель нашел не глядя, хотя бывал здесь считанные разы.

Лаэрт стоял в прихожей все в том же полотняном костюме, подогнув ноги и обиженно уткнувшись в дубовую вешалку-стенку. Она не сразу заметила бельевую веревку, вонзившуюся в один из толстых коротких рожков для шляп.

Когда ему зашивали рану в бедре, он просил Симу выйти или хотя бы отвернуться вовсе не из опасения за ее психику — ему было просто стыдно. Ляжки жирные, как у бабы…

Прежде он был уверен, что нравится Симе таким, каков он есть, а теперь начал опасаться, что не только он сам, но и его прикосновения, может быть, ей неприятны.

Он заземлялся как мог: он должен был осуществить то, что столько лет проповедовал, иначе какая же его проповедям цена. Он говорил себе: ну и что, что она раздевалась, ложилась с другим, раздвигала ноги — что такого? Но, сколько бы он ни пытался думать об этом как о пустяковом, ничего не сто́ящем деле, его каждый раз охватывала тоска: он был единственным, а сделался заменимым. Зато его богатырь, когда он представлял эту картину, вздувался так, как не восставал и в лучшие времена: оказывается, его телу и тогда мешало присутствие духа. А когда оно видело в Симе просто голую бабу, которую дерет просто голый мужик, оно прямо-таки рвалось из штанов тоже в этом поучаствовать: телу было все равно, кого драть, а подпорченную бабу даже еще слаще. А он, премудрый Савл, с горечью убеждался, что он и его тело и вправду не одно и то же: внутри себя он был никакой не Савл и не Савелий Савельевич, а вечный не стареющий и не взрослеющий Савик.

И тело бы с большим удовольствием засадило ей куда следует, и Савл прекрасно знал, что Сима была бы только счастлива обрести наконец этот знак прощения и примирения, но Савику было невыносимо ее жалко — употребить ее так, как будто она неодушевленный предмет. У него душа разрывалась, когда он вспоминал, как тоненько и жалобно она скулила в их первую внебрачную ночь. Фрау Меркель он бы засадил не колеблясь, но с поросеночком он так поступить не мог, скорее еще раз засадил бы крис себе в ляжку. И ему невыносимо хотелось прижать бедняжку к себе и наговорить целую кучу каких-то смешных нежностей в том духе, что она ему дороже всего, несмотря ни на что, да и смотреть там не на что, он знает, что без самых серьезных, уважительных причин она бы никогда не легла с другим, а значит, и его дело уважать эти причины, в чем бы они ни заключались, а не изводить того прелестного поросеночка, при одной мысли о котором у него наворачивались на глаза слезы нежности и умиления.

Когда всерьез заглянешь в смерть, из этой глубины все человеческие, слишком человеческие понты кажутся таким мусором… Секс уж во всяком случае. А нежность почему-то нет.

Но вдруг ей и его нежность совсем не нужна?.. Вдруг она и спала-то с ним только по обязанности, недаром же ее приходилось гипнотизировать…

И уж таким жалким и потешным он тогда себя чувствовал, хоть убиться ап стену, как пишут в интернете.

Хотя бы бороду нужно было срочно сбрить и от пуза поскорее избавиться, уж очень они ему теперь были не по чину.

Лишь одно событие внезапно его взбодрило, — на двери его школы психосинтеза перед лекцией он обнаружил наклеенную компьютерную распечатку:

АНТИХРИСТОВЫ СЛУГИ!!!

ЕСЛИ ВЫ ЕЩЕ РАЗ ЗДЕСЬ СОБЕРЕТЕСЬ,

МЫ ВЗОРВЕМ ВАШУ САТАНИНСКУЮ

ЛАВОЧКУ!!!

Он был так счастлив, что перечитал угрозу несколько раз: если его ненавидят религиозные фанатики, значит, он не такое уж и чмо, значит его дело заземления действительно чего-то стоит!

Он сфотографировал листовку на телефон, чтобы иметь вещественное доказательство, а потом содрал и следы отскоблил ключом, чтобы не нажить неприятностей с хозяевами протезной конторы.

И вдохновенно обратился к своим апостолам и апостолицам, еще более унылым, чем всегда:

— Друзья, темные силы, — он слегка снизил пафос насмешливой улыбкой, — нас наконец оценили. Теперь и мы должны показать, что мы чего-то стоим.

«Да только стоим ли? — скептическим эхом отозвалось в голове. — Все мое заземление — тысяча первая версия редукционизма. Не лучше всех прочих фрейдизмов-марксизмов».