Дмитрий Бавильский - Ангелы на первом месте

Напоследок Макарова зашла во флигель со сладостями, где и наткнулась на одиноко бродившую между стеллажей соседку, актрису, как её там.

Мария Игоревна держала самую маленькую из всех возможных корзину, на дне её лежал пакетик с лавровыми листьями.

Вот и актриса, немного сутулая, усталая, обернувшись, увидела её, заулыбалась (морщинки вразлёт, толстый-толстый слой грима), бросились друг к дружке, словно родные. Словно ни дня без строчки, хотя до этого и не общались почти. Макарова избегала. Не брезговала, просто некогда.

А тут – откуда силы взялись! Ещё на раз обошли продуктовый городок,

Мария Игоревна (Макарова всё время пыталась вспомнить имя соседки, стеснялась, потела, но вспомнить не могла, поэтому разговор время от времени провисал: Макарова искала удобные формы замены имени) купила всякую мелочь – банку томатной пасты на борщ, упаковку сардин и кусок хозяйственного мыла.

Домой поехали вместе. Макарова предложила сесть на маршрутку, но актриса сделала стойку, отказалась, предложила пройтись. Макарова внутренне поморщилась: февраль никак не располагал к длительным и задушевным прогулкам. Но не отказала. Всё равно деваться вроде бы и некуда.

Да и курить почти не хотелось.

Они пошли по широкой оживлённой улице, мимо магазинов и общественного транспорта. Машины спешили, обгоняли друг дружку, словно за поворотом спряталась весна и нужно первыми попасть в область абсолютного тепла.

Люди тоже куда-то спешили, бежали как угорелые, так странно… Возле трамвайных путей стоял школьник с ладошками, полными щебня, и кидал камни в проходящие трамваи. Целился, хмурился, если камни пролетали мимо, подпрыгивал от радости, когда щебенка ударялась о гранёные стенки вагонов. Актриса рванулась было воспитывать удальца, но

Макарова остановила её, взяла за руку и они пошли дальше – к перекрёстку возле пединститута, где стоит памятник Горькому и под гигантской растяжкой ("Единственный концерт Земфиры в Чердачинке") тусуются студенты с мороженым, им не холодно.

Макарова идёт с тяжело нагруженными сумками, пыхтит, почти не разговаривает. Солирует Мария Игоревна. Макарова понимает: одинокая женщина намолчалась в своём незавидном одиночестве, нужно выговорится. Внимательно слушает, вникает. Или – не очень внимательно, одним глазом мысленно просматривая "ленты друзей" в живых дневниках fom'ыили какого-нибудь zalmoxis'a: каждую минуту в виртуальном мире происходят разные микрособытия, за всеми и не поспеешь.

Макарова видит: одинокая женщина нашла повод поговорить о сокровенном, о том, что её действительно волнует, вот и притихла, словно мышка, затаилась, психоаналитическая помощь на марше.

Мария Игоревна трепещет на февральском ветру, точно последний лист на дереве – сухой, но такой благородный.

Она рассказывает о матери, умершей много лет назад. Когда мать умерла, её обрядили в самое нарядное платье, надели самые модные туфли – белые лакированные лодочки на шпильке. Мария Игоревна тогда только начинала служить в театре, казалось, что спектаклей, премьер, нарядов будет великое множество, поэтому она без сожаления отдала мёртвой матери любимую пару. Тем более что они жали в носках.

А недавно, месяц, что ли, назад, мать стала являться ей во снах, с жалобами да претензиями. Не нравилось ей, что Мария Игоревна закрылась от мира, живёт замкнуто, как в банке. Рассказывала, как ей хорошо на том свете, как благостно там и гармонично – вечный покой и вечное уединение, пришедшее на смену жалящему одиночеству, мучившему покойную всю её трудную жизнь.

Однако главное, что мучило маму, – тесные, неудобные туфли.

– Ты бы, Машенька, придумала бы мне какую-нибудь другую обувку, – просила покойница едва ли не каждый ночь, являясь где-нибудь под утро. – Сил ведь никаких нет ходить в этих модельных лодочках…

И, просыпаясь, дочь понимала, что поступила неправильно, окаралась, переиграть судьбу невозможно.

Вот и рассказывала Макаровой про мистическую напасть отсутствующим, глухим голосом. Не искала помощи или сочувствия, просто делилась наболевшим, более не в силах сдерживаться.

Мария Игоревна говорила, что решила пойти на кладбище, найти родственников вновь преставившегося человека, попросить положить ему в гроб пару удобных тапочек – с меховой оборочкой по краям, – чтобы ноги в них никогда не мёрзли.

Макарова молча кивала, мол, правильно, конечно. Только хлопотно, конечно. Вдруг чужие люди не согласятся: чужие же люди… какой им резон…