Дмитрий Бавильский - Едоки картофеля

Мысленно-то она пребывала как будто бы всё ещё там – в привычном и обжитом зале малых голландцев, где бытовые сценки и пышные натюрморты уже давно превратились в единый сюжет, понятный и привычный, как её жизнь. На новом месте приходилось привыкать ко всему заново.

В том числе и к неуютным, перекошенным картинам Ван Гога. Когда она впервые осознала себя здесь, когда установила с этими холстами контакт, Лидии Альбертовне показалось, что в голове лопнула маленькая красная лампочка, бомбочка, горячими искрами осыпав

(оцарапав) изнанку черепа.

В повседневных хлопотах и сиюминутных делах она забывала сосредоточиться на картинах Ван Гога, однако они своё дело знали хорошо, медленно, но верно проникая в её перегруженное мелочами сознание. Сначала она не восприняла их всерьёз, решила, что мазня, и отправилась дальше гулять по заповеднику своих мыслей, тем не менее полотна в тяжёлых золочёных рамах не отпускали её, взывая к вниманию, продолжению диалога. Который тем не менее казался невозможен. Её раздражало в них буквально всё – яркие краски, грубые, шероховатые мазки, неявные, непонятные сюжеты. Особенно

"доставалось" тем самым "Едокам картофеля", в них царила почти непролазная мгла, депрессивная лампочка освещала искажённые бедностью и нелюбовью лица. Ужас. Мрак.

Поставив галочку, определив для себя чуждость художника, она считала необходимым преодолеть внутренний дискомфорт волевым усилием. Важно было перекрыть эту лёгкую, едва дрожащую на уровне груди панику спокойным осознанием собственного профессионализма. Мало ли где смотрителю музея приходится сидеть. Вот одышливой Ирине Израилевне почти всегда не везёт: то в зал деревянной скульптуры посадят, где нужно постоянно тряпочкой по всяким выемкам и впадинкам проходиться, то в гравюрный кабинет, где всегда полумрак, сонно, посетителей почти не бывает, всё время хочется спать. Даже словом перемолвиться не с кем. Она поняла и скандалёзную Людмилу Анатольевну, шумно протестовавшую против назначения в зал "Бубнового валета", от которого в глазах рябит и зубы ломит.

– Ну, какая вам, Лидия Анатольевна, разница, – убеждала её

Надя-кришнаитка, из-за любви к прекрасному легко, с любопытством соглашавшаяся на любую работу в любом отделении галереи. – Ведь всё это так увлекательно, так интересно.

Однако упёртая пенсионерка скандалила, на повышенных тонах заявляя о правах и изношенной долгой борьбой с обстоятельствами нервной системе. Отныне Лидия Альбертовна хорошо её понимала. Начинала понимать.

И ничего с этим поделать было нельзя.

Более всего её раздражало в голландце и его творениях то, что на картинах его жизнь казалась обезображенной и раздетой. Будто бы содрали с окружающей Ван Гога действительности кожу, обнажили бухенвальдские рёбра, искорёженные истерикой сути, и отправили гулять по миру вот так, без штанов и доброжелательного отношения к натуре.

Раньше Лидия Альбертовна любила тихое время до открытия рабочих часов галереи, когда посетителей ещё не было, свежевымытые полы сверкали разводами, и можно было обустроить сиденье, съесть бутерброд, перекинуться словом с пробегающим мимо искусствоведом.

Она любила и конец рабочего дня, вязкие сумерки, которые не чувствовались, но лишь угадывались, в залы возвращалась тишина, можно было пройтись, разогнуть спину, сладостно потянуться, дойти до служебных помещений, где тусклый чёрно-белый телевизор настроен на канал мексиканских телесериалов.

Теперь же она ловила себя на мысли, что ей хочется бежать из галереи; от неизбывного неуюта, едва дождавшись конца смены, она хватала вязаную кофточку, и бежала на выход. Даже не потому, что её там почти всегда поджидал Данила, Лидии Альбертовне хотелось поскорее расквитаться с вынужденным перебором эстетических впечатлений, за день выматывающих не хуже приставучей цыганки.

Зато Марина Требенкуль Ван Гога обожала, поэтому несколько раз на дню проводила в зале Лидии Альбертовны бесплатные экскурсии.

– Посмотрите на марину "Море в Сент-Мари", – говорила она назидательным тоном. – Картина исполнена в июле 1988 года на берегу

Средиземного моря, куда художник приехал на семь дней из Арля.

Винсент писал брату Тео, – и в голосе Требенкуль послышались интимные нотки, – что хотел бы вложить целую жизнь в одно, даже небольшое по размерам живописное произведение. Пейзаж с бурным морем и парусниками написан нервными, экспрессивными мазками, передающими душевное состояние художника в процессе работы. Местами краска выдавлена из тюбика прямо на холст, выпуклые рельефные мазки сохранили следы пальцев художника.