Владимир Березин - Кролик, или Вечер накануне Ивана Купалы

Ну его, к лешему. Неизвестно, с лешим там что. С таким немцем, как

Гольденмауэр, никакой леший не нужен. Ишь, коли гречиха мала, овсу порост.

Мы пошли по расширившейся дороге. Под ногами были твердые накатанные колеи, ногам было просторно, а душе тесно – так можно было бы идти вечно или, иначе сказать – до самой пенсии.

Однако для порядку мы спрашивали нашего поводыря:

– Эй, Сусанин, далеко ли до Евсюкова?

– Да скоро.

Мы верили Рудакову, потому что больше верить было некому.

– Трактор, точно, трактор – к трактору, а дальше – рукой подать.

Наконец мы остановились на привал и по-доброму обступили Рудакова.

Так, правда, обступили, чтобы он не вырвался. Мы спросили Рудакова просто:

– А ты давно у Евсюкова был? Давно трактор-то этот видел?

Он задумался.

– Да лет шесть назад.

– А-аа, – понимающе закивали головами все.

– Тю-ю, – сказал затем Синдерюшкин.

– Ага, – молвил Гольденмауэр.

– О! – только-то и сказал я.

А мосластая ничего не сказала.

Она, вместо того, чтобы выразить свое отношение к этой возмутительной истории, начала показывать нам за спину. Там, у края поляны, на повороте стоял трактор. Он представлял собой довольно жалкое зрелище. Одно колесо у него было снято, стекла отсутствовали, а из мотора торчал скорбный металлический потрох. Да и на трактор был он не очень похож. Тем более что на единственной дверце было написано совершенно другое название – короткое и емкое.

Рудаков вырвался из наших рук и потрусил мимо трактора – по дороге, сворачивавшей в лес. Мы двинулись за ним и уже через пять минут уперлись в глухой забор дачных участков.

Рудаков прошел несколько ворот и калиток и остановился около одной- подергал ручку, поскребся, постучал. Все без толку. Тогда он решился и засунул руку в щель над замком.

Кто-то огромный тут же задышал ему в ладонь, обдал жарким и кислым, запах проник через глухую калитку и распространился в ночном воздухе. Рыкнуло за калиткой, ухнуло, и с лязгом грохнула цепь.

Рудаков в ужасе выдернул руку и отбежал на середину дороги.

– Не он! Не он! – только и успел пробормотать Рудаков и рухнул нам на руки. Мы поддержали его и, только переждав и успокоившись, подошли к следующей калитке.

Она оказалась незаперта. Мы шагнули в сад, как в реку. Вокруг были запахи ночной земли, также пахло свежестью, ночным спором, варениками, селедкой, дымом и картофельными грядками.

Навстречу нам сразу попался хозяин. Вернее, он стоял на тропинке с огромным ведром в руке. В ведре копошились свежие огурцы.

Наше появление Евсюкова отчего-то не удивило. Мы и так-то знали, что он – невозмутимый был человек, а теперь это было очевидно, как существование тайн и верность народных предсказаний.

– Хорошо, что вы сразу ко мне, а то ведь у соседа моего жуткий волкодав. У него-то вокруг дачи три ряда колючей проволоки, контрольно-следовая полоса и сигнальные системы – и все оттого, что кроликов держит. За тыщу долларов производителя купил. Если б вы к этому Кролиководу сунулись – точно кранты. Я бы о вас и из сводок милиции не узнал. А если бы и узнал, то не опознал.

Мы молчали. Нечего было нам ответить – поскольку многих опасностей избежали мы сегодня, и если к ним задним числом прибавилась еще одна

– не меняло то никакого дела. А хозяин продолжал:

– Вот у меня пес, так пес. Главное, добрый, а охранять-то мне нечего. Пус, иди сюда!

Из темноты вышел лохматый пес. Судя по мимике, он был полный и окончательный идиот. Улыбка дауна светилась на его морде. Он подошел к нам и сел криво, подвернув лапы.

Пус вывалил язык и обвел нас радостным взглядом.

Евсюков шел по узкой тропинке, и мы шли за ним, раздвигая ветки, – будто плыли брассом. Хозяин то и дело останавливался и тыкал во что-то невидимое:

– Вот у меня грядки – загляденье! Засеешь абы как, посадишь на скорую руку, а ведь всегда вырастет что-то интересное, неожиданное: арбуз – не арбуз, тыква – не тыква, огурец – не огурец… Прелесть что за место.

Какой-то человек в наглаженных – были видны стрелки – брюках спал под кустом. Галстука или бабочки, правда, видно не было.

И вот мы выпали из кустов на освещенное пространство перед домом, где у крыльца ревел сталинским паровозом самовар. Самовар был похож на самого Евсюкова – небольшой, но крепкий, заслуженный как прапорщик, вся грудь в медалях, а внутри бьется негаснущая душа героического человека.

На веранде шел пир, но сам могучий, хоть и небольшой дом Евсюкова стоял во мраке. Лишь по веранде свет растекся желтым куском сливочного масла. Свет переливался через край и стекал на лужайку.