Алла Боссарт - Любовный бред ( Рассказы )

Она выносила и в срок родила близнецов – мальчика и девочку. И анализы у всех троих были прекрасные. Маша выздоровела благодаря любви, что бывает нечасто, в отличие от болезней и смертей, которые приключаются по этой причине сплошь и рядом. И так они любили друг друга, Миша с Машей, что не мешкая назвали близнецов именами друг друга: Маша и Миша.

И продолжали жить, как в сказке, и жили в этом режиме еще восемнадцать или даже, точнее, девятнадцать лет. На близнецах природа тайм-аут не брала, росли они, можно сказать, вундеркиндами.

Миша-маленький по общесемейной математической линии, а маленькую

Машу ни с того ни с сего пробило на балет. И в шесть лет, вместо того чтобы как все нормальные дети поступить в среднюю общеобразовательную школу с усиленным изучением двух языков, она без блата, что само по себе удивительно и говорит о ее необыкновенном даровании, сдала экзамен в училище Большого театра. И в тринадцать, склонив утянутую в пучочек головку к костлявенькому плечику и крест-накрест сцепившись с такими же дистрофичными крошками, уже цокала по прославленной сцене в пресловутом танце лебедят.

А в девятнадцать – первые гастроли, да сразу в Париже. И Маша солирует! Балет того же Чайковского “Щелкунчик”, партия вот именно что Маши! И так она порхала, эта Маша в квадрате, такие винтила фуэте и светилась вся таким счастьем, что на нее, конечно, обратили внимание. Многие. В том числе один модный композитор, лет пятнадцать назад прогремевший в центральных газетах как изменник родины в поисках сомнительных привилегий “западной демократии”. Этот русский маэстро давно преобразовал свою родовую фамилию Саганян путем простого усекновения, и, когда в интервью его порой спрашивали, не родственник ли он знаменитой писательницы, Ив уклончиво отвечал, что вопросы крови – большая загадка.

После спектакля Ив Саган явился за кулисы с клумбой чайных роз и позвал Мари в ресторан. “Нам нельзя”, – пискнула Маша с таким искренним горем, что великолепный господин едва не прослезился. “Это мы уладим, мадемуазель”. И пригласил всю труппу. (Сопровождающие лица, хотя еще и бытовали в гастрольных поездках, в основном шлялись по магазинам и, честно говоря, поплевывали на свои святые обязанности сквозь пальцы. Тоже люди, чего никто не ожидал.)

Балетмейстер настолько впечатлился утонченным красавцем-армянином, что, потеряв всякую последнюю совесть и осторожность, намекнул: может, для начала сходим вдвоем, посидим по-мужски, поболтаем об искусстве? Неотразимый маэстро похлопал старого пидора по плечу:

“Понимаю вас, коллега, но многие девочки впервые во Франции, будем великодушны!”

В общем, Париж Маша покидала влюбленная по уши в своего первого мужчину, который провел дефлорацию по высшему разряду и неожиданно сам увлекся не на шутку.

Саганян зачастил в Москву. Прилетал на все зарубежные гастроли

Большого, срываясь от семьи и с прочих якорей, как мальчишка. Маша выворотным шажочком неслась к нему в шикарные гостиницы, дрожа от страха и страсти.

И пришел день, когда маленькая Мари решилась показать любовника родителям. Брат давно уже знал о французе, даже видел его: все же близнецы, скорее одно существо, чем два. И впервые не разделил чувств сестры. Само собой, ревность, это само собой. Но своими вундеркиндскими мозгами, а больше сердцем брат понял, а больше почуял, что добра не жди. Принесет, принесет этот мажор, как змея, какую-нибудь беду в их милое гнездо.

Под добродушные насмешки мужа (что распчелилась, Манька, до Парижска все одно не дотянем. А то, может, ремонтик по-быстрому?)

Маша-большая моет окна, вешает свежие занавески. Накрывает роскошный стол. Из фамильного кофра летят древние льняные салфетки с монограммами. И серебряные кольца для них! Заповедный чешский хрусталь! Вечернее платье! После родов она сильно растолстела и молния на спине не сходится. Маскируемся шалью с кистями. Так, вбиваем опухшие ноги в ненадеванные лодочки на шпильках… о, святая инквизиция! (Я чего-то не пойму, кто у нас невеста?) Все. Звонок.

Саганян обворожителен. Маша-большая по обыкновению хохочет, но смешит ее не Миша, который вдруг замолчал и только пьет французский коньяк, залпом, под конец даже не чокаясь. И Маша-большая вдруг говорит с каким-то непристойным кокетством: “А не пойти ли тебе,

Мишель, баиньки?” И “Мишель”, и “баиньки”, и эта, в сущности, кошачья улыбка были здесь совершенно чужеродными и отчасти даже немыслимыми.