Алла Боссарт: Рассказы

Гавриловский диван. Крошка попрыгал немного в сбитых простынях и уснул, закинув ноги Светке на лицо.

Не совсем молодая девушка лежала в заношенном холостяцком логове; рядом, открыв маленький ротик, дышало и хмурилось, сонно бормоча, дитя, а из-за стеклянной дверцы книжного шкафа улыбалась, не отводя глаз, Веруня. Одна по ту сторону.

Стоял ослепительный день, на вид – вроде дворцовой мебели: золотое шитье по выпуклому белому атласу. За окном снегирь, обманутый ранним снегопадом, важно качался на ветке рябины и, тщательно прицеливаясь, склевывал, роняя иной раз красные зерна на белый снег. Там они вдруг загорались, как маленькие габаритные огни. Света Б., как-никак художник, глупо отрицать.

Засохшая рябиновая ветка с пыльной кистью висела на стене. Ей уже четыре месяца. Веруня сама прицепила ее сюда в день своего рождения, за две недели до другого дня.

Ромаша теплый и маленький. И, выходит, Светка за него отвечает?

В принципе, она могла бы подняться над своим, так сказать,

“Витебском”. Налегке, с рубиновыми (рябиновыми) габаритными огоньками на пятках души. Но не отпускали упорные глаза с той стороны. Притягивали легкую Светкину душу ко всему, что было у нее на земле.

Гаврилов призадумался и перестал стучать мелом по доске. И его насторожила тишина. Он обернулся: раскрытые рты и закрытые тетради. Двадцать первокурсников смотрели на доску в смятении, как дикари на парашютиста. Боря еще раз перечитал кривые бледные строчки цифр и символов.

– Ну что, – сказал брезгливо, – не видели, как белые люди пишут дифференциальные уравнения?

– Мы это не проходили! – пискнуло одно из стертых юных лиц.

Жизнь Гаврилова походит на аэродинамическую трубу. Свистит, не утихая, черный сквозняк. Гаврилов не успевает сосредотачиваться и осмысливать события, которые гонит мимо пыльный ветер. С утра

Борю знобило. Озноб зарождался в макушке и окатывал до самых пяток. В носу набухло, ломило за ушами и над бровями. Его жизнь пуста и мусорна, как загородная свалка, включает множество необязательных и странных предметов, и Гаврилов путается в ней и спотыкается. Мыслит он парадоксально и смело, широко – но неряшливо. Как и ест. А сейчас в голове зудит гриппозная тяжелая пустота, и напрасно наш бедный Боря силится вспомнить простую тему семинара и какой вообще сидит перед ним курс. Вместо этого в его отяжелевший ум проникает странный анекдот. Идет профессор по университетскому коридору, а толпа студентов гудит, пишет чего-то, возбужденная, с горящими глазами. “Славная у нас молодежь!” – думает довольный профессор. Подходит и спрашивает:

“Какой курс?” – “Пять восемьсот, пошел на хер!” Никакого смысла

Гаврилов тут не находит, что неудивительно: анекдот залетел, как компьютерный глюк, в горячечный мозг Бори из девяностых годов, до которых Боре Гаврилову еще как до Америки, в которой он, кстати, и будет в то время жить – конкретно в городе Бостоне.

Сейчас Гаврилов не помышляет об этом даже с похмелья, а компьютер видел только на красочной картинке в фирменном каталоге у своего начальника, завкафедрой аэродинамики подполковника Хромова в прошлом, 1980 году.

Гаврилову захотелось попить горячего, лечь на твердые скользкие простыни и уснуть.

А то еще ему хотелось написать детективный роман. Однажды, выпивая с Веруниным товарищем по работе Володей Цэйтлиным, который пришел ее навестить, Гаврилов предложил ему писать роман вдвоем. Совместно. Цэйтлин был очень хороший парень. Именно так: через “э” оборотное. (Это не имеет отношения к рассказу). Новые идеи вызывали в нем двоякую реакцию. Либо у него леденели и проваливались глаза, бледнели губы, и он кричал, напрягая горло:

“Ужас! Между нами – пропасть!” Либо в его траурных еврейских глазах загорался безумный огонь энтузиазма, и он начинал служить идее, как его кумир, тезка и соплеменник Жаботинский. Не тяжелоатлет Леонид, а выдающийся сионист и герой государства

Израиль Владимир (Зеев). (Зеев – так в государстве Израиль звучит русское имя Владимир. Казалось бы, ничего общего, правда?) Идея Гаврилова насчет детектива расцвела в Цэйтлине белокипенной кроной. Будучи психиатром, он писал докторскую и не брал с пациентов за частные визиты. Кроме того, Владимир (Зеев)

Цэйтлин являлся сенсеем: одним из известных московских каратистов, черный пояс, шестой дан. За два года выучил японский. В результате всех этих упражнений от него ушла жена.

Цэйтлин – человек цели. Уходу жены не придает большого значения и считает, что в любой день она может вернуться, что и правильно. Они жили врозь уже полгода, но когда у Володи (Зеева и сенсея) праздно спросили, как у него с личной жизнью, он закричал, напрягая горло: “Что значит с личной жизнью! У меня жена!” Он имел русые рязанские волосы, широкий тупой нос и язвительный рот.