Юрий Графский: Как звали лошадь Вронского?

Никакого, конечно, сравнения, но в любом случае – свое! Разве так уж плохи его эпиграммы? Очень даже ничего: многие хвалят. Однако разве с них началось? Началось со стихов. Но кто не писал тогда стихов?

Ходили по улицам ватагами, целыми литературными объединениями.

Читали свое, чужое. Но сквозь них пробивалась неуверенность: могут ли стихи стать целью жизни? Не лучше ли выбрать что-нибудь поскромнее? Литературоведение, журналистику. И хоть все были медалисты, а он даже золотой медалист, сомнения не оставляли их.

“Струсил, – поставил последний диагноз. – Сам, скобёл, предал себя.

Так что винить некого. Система, конечно, не мед, но ты тоже не подарок”.

Подумал о жене. Вспомнил, как она гонялась за нужными ему книгами.

Добывала тайные списки, посещала элитные книжные экспедиции, закрытые магазины. Привозила домой пачками, с гордостью ставила в полку. Говорила, любуясь, что, может, когда-нибудь тоже почитает.

Каждой книгой, как гвоздем, приклепывала его к себе. “Этим и взяла,

– сказал вдруг. – А ты оказался сгибень, дешевка: и здесь, как всегда, пошел на компромисс. Приеду – все начну сначала”, – жестко решил Павлинов. На секунду представил – все получится: хватит сил и упорства. “Все будет иначе”, – настаивал он. “Чтобы успеть стать другим, – влилось в ухо из-за спины. – Хорошим”. И где-то далеко под легкий тамбурин возник парафраз – “та-та-дра”, “та-та-дра”,

“дра-та-та-та”! Ноги обмякли, стали бескостными, безмышечными. Как бы пластиковыми, готовыми подчиниться угасавшему ритму. “Та-та-дра”,

“та-та-дра”, “дра-та-та-та” – выплеталась скороговорка колес.

Выделывались вольты и кренделя. И, как это бывало не раз (“Бывало, бывало!” – отозвалось как в длинном, пустом коридоре), начали сочиняться стихи. Он часто писал их во сне, но ни разу не смог запомнить: теснились молоком на белой бумаге. Проснешься – слова не разобрать. А тут впервые увидел – строчки вызревали, черные на белом. Как некий абрис, намек портрета. Сколок его души, увиденной как бы в инфракрасных лучах, то есть понятный ему одному. “Мне тебя не целовать, – проступило на экране, как “мене, текел, фарес”. – Не ласкать уже, не нежить. Ибо ты сплошная б… – выскочило первое попавшееся ругательство. – Как и я – сплошная нежить, – присовокупил ради объективности. – Оспою лицо изрыто, вместо зада – ржавый круг,

– рассказывал о том, что ясно видел перед собой. – У меня душа зашита! – взвилась строка. – И культяпки вместо рук. Ни жены, ни даже друга не имею я давно, – текло плавное повествование. И – финал, фермато, которое оборвалось однотесом, забитым в тишине: – Я не человек – обрубок. Я не тело, а г…”

Выборматывал еще что-то. Под ногами открылась бездна. Летел в нее.

На дне опять были слова: “Силы нет – одно бессилье. Вдрызг – последняя струна. Я такой же, как Россия – непотребная страна”. Не верил, что мог написать такое. Но сделал это, к собственному ужасу и ознобу. Что ждало его, он знал. “По мере жизни, – обращался он к жене, ровесникам, пытливцам своего поколения, – пространство и время как бы меняются местами. Рождаемся примерно в одно время, но в совершенно разных местах. Уходим, наоборот, в разное время, но место уже одно”.