Сидели, не зажигая огня. Мерцали стекла кухонного шкафа, млечно светлел пластиковый стол. Евка полусогнулась в углу, на табуретке.
Было тепло, узко. Павлинов повернул рычажок приемника, стоявшего на столе: вдруг какая-нибудь мелодия проглянет? Из динамика потекли слова: “Среди зимы начали приходить письма на имя Потапова, написанные одной и той же рукой. Татьяна Петровна складывала их на письменном столе. Однажды ночью проснулась. Снег тускло светил в окна. На диване всхрапывал кот Архип, оставшийся в наследство от
Потапова. Татьяна Петровна накинула халат, пошла в кабинет, постояла у окна. С дерева беззвучно сорвалась птица, стряхнула снег. Он долго сыпал белой пылью, запорошил окна”. Удивительна была эта проза: слова набегали волнами тихого, теплого моря. Доносили себя до суши – просыпались округлым, мокрым жемчугом. Откатывались, снова нависали над берегом. У волны была открытость младенческого рта, коралловая гладкость загубного пространства. Хорошо знал то, что слышал: артист
Ульянов читал рассказ Паустовского “Снег”: “Я закрываю глаза и вижу: вот я открываю калитку, вхожу в сад. Зима, снег, но дорожка к старой беседке над обрывом расчищена, а кусты сирени в инее”. Знал, зачем нужна беседка, кто придет в нее и когда. Литература в очередной раз, как кошка, перебегала дорогу: видел синеватые дали, ощущал острый, свежий, пахнувший снегом воздух. Раздвигал узкий мир коммунальных квартир. “Литература зарождается на пепле, – пришло вдруг Павлинову.
– Когда горит дом, надо тушить пожар. Потом об этом можно рассказать, если огонь утих, дом цел, а ты остался жив”.
– О чем думаешь, Павлинов? – позвала женщина. – Я, между прочим, совершеннолетняя. И кое-что у нас с тобой уже было.
“Как и прежде, – думал он, – живу в системе, которой не нужны талантливые люди”.
– Пав-ли-нов! – принималась тормошить Евка. – Или я тебе уже не нравлюсь?
– Что ты, что ты! – Чувствовал тяжелый взгляд из темноты. Думал совершенно о другом: все отдал бы, лишь бы сейчас, в эту минуту, оказаться дома, возле своих немилых женщин! Бормотал: – Ты как раз слишком дорога мне, чтобы я мог так просто…
– Что – так просто?
– Это значит, безо всяких обязательств с моей стороны.
– На кой черт мне твои обязательства?
– Это значит – сегодня пришел, завтра ушел!
– Мне нужен ты, а не твои обязательства.
– Значит, у меня своя жизнь, у тебя – своя.
– Иди ко мне, Павлинов! Я хочу тебя!
– А общей быть она не может. Теперь уже никогда.
– Значит, я просто не нравлюсь тебе.
Молчал. Представлял ее неподвижное лицо, утопленный, с металлическими зубами рот.
– Не знаю, что со мной, – причитала заусенчатым голосом. – Чувствую
– жизнь проходит. Надо что-то делать, а не могу. Хочу и не могу.
А может, плохо хочу? Это ты такой интеллигентный, выдержанный, а я – солоха, Павлинов! – скользнула с табуретки, оказалась перед ним на коленях. – Сделай что-нибудь со мной. Сомни, изнасилуй!
– Что ты, Евонька! – стал поднимать ее.
– Не-мо-гу-я-боль-ше! Не могу ходить, как закованная в латы. Не могу видеть сочувственные лица. Твоего спокойного лица видеть не могу!
(Усадил ее на свой стул, сказал, что сейчас принесет воды.) Не надо,
– сухо сказала она, достала платок, вытерла глаза. – Для своей жены
Леры ты, конечно, другой. Дерзкий, ненасытный. (Хотел сказать, для жены он давно уже никакой. Впрочем, как и она для него.) Вы вообще там, в Москве, другие. Живете за наш счет. У тебя, например, – нацелилась на него, – давно надо было отобрать диплом: не имел права помогать жене, а дочери незаконно предоставил материал. Вообще поступила в университет по блату! (“Пойди, донеси!” – молчал он.
Смотрел, будто впервые видел ее.) Думаете всех перехитрить? Под себя гребете? Черта с два! Ты как был плаксой, таким и остался. Нюни распустил: рыцаря из себя строишь! Портрет мне подарил – на что он был мне нужен? Я тогда же им подтерлась. Знала, что, как и ты, ни на что не годен. Он, видите ли, ни на кого не похож! Ничего подобного!
Такая же шушваль, как все мы. Даже хуже.
Павлинов стал одеваться. Нашел в темноте плащ, роскошную велюровую шляпу.
– Если со мной что случится! – крикнула напоследок Евка. – Чтобы я не видела тебя на моих похоронах!
Ушел. Добрался до Соцгорода – метро уже не работало. Ехал трамваем – мимо Главной конторы, деревни Молитовка. Через Канавино – мимо парка
Первого Мая. Гремели вагонные сцепы. Совиный свет обегал кочки на земле, двигался рядом, как стингер при лучении. Щупец дергался нервно, как говорили в старину, – овапол.
Читать дальше