Юрий Графский - Как звали лошадь Вронского?

Николаевны был инфаркт.

– Думала – не привезу из больницы, – тихо припадала на “о”. – Живем на две пенсии. Спасает, пожалуй, только садовый участок, который в свое время получили от школы. Мама мастерски варит варенье, закручивает банки с огурцами.

Павлинов тоже повествовал о тяженях.

– Дожили! – сетовал он. – Получаем удовольствие от того, что тремся болячками.

Евка грустно молчала, едва видная в темноте. А он вспомнил, какой она была в тот единственный вечер. Припадала грудью: чувствовал ее острые соски. Попросил вдруг: “Возьми в руки, поводи у себя”. Она шептала: “Я сейчас заору!” Сунул ей палец в рот. Она прокусила его до кости, медленно сползла с него, легла рядом.

– Говорят, негоже жаловаться чужим на своих, – сказал Павлинов, – но

– приходится.

– Еще неизвестно, кто здесь свой, кто – чужой, – угрожающе пророкотала Евка, тускловато блеснула металлическими зубами. -

Кое-кого мы знали задо-олго до того, как кое-кто появился на свет, а кое-кто – на горизонте.

Павлинов невесело усмехнулся. Сказал, что лично ему представляется сомнительной прелесть – трясти седыми подкосками. Даже если они есть, как и другие возрастные аксессуары.

– …В человеке кремнеет то, что не зависит от времени. Заложено природой или тем, что Андрей Белый называл “обстанием”. Моя жена

Лера вдруг стала обрядницей. В институте, помню, была чуть ли не секретарем комсомольской организации, а тут поставила на пианино иконку, дважды в день читает требник, бьет поклоны. Не-ет! – выставил перед собой руку Павлинов. – Я не лицемер, признаю свободу совести и все такое прочее. Не вмешиваюсь в ее собеседования с

Богом, но не убежден, что мне нравится, когда дом превращен в молельню и приходится лицезреть послушницу и богомолку. Однажды у нас уже была сшибка на этой почве. Когда родилась Полина, бабка, мать Валерии, хотела окрестить. Я стал на дыбы: это уже момент убежденческий, идейный. “Как можем допустить? – внушал ей. – Мы же современные люди!” Ужималась, но не возражала. Я сказал: “Окрестите без моего ведома – тут же подам на развод. Меня освободят от вас в двадцать четыре часа”. Тогда они отступили. Нынче дочь могла бы окреститься сама. Насколько я знаю, все остается по-прежнему. -

Павлинов умолк, его не торопили с продолжкой.

– Не лежит у тебя душа к дому, – тихо, как в пустоту, сказала Евка.

– Я ненавижу свой дом, – медленно произнес Павлинов.

– Ну уж так-то не надо, – погладила его плечо. Но что-то лицемерно-благостное звякнуло в словах. Словно в тяжком, неожиданном признании было что-то светлое для нее.

– Валерия, может быть, самый скучный человек из всех, с кем меня свела жизнь, – мрачно продолжил Павлинов. – Но, во-первых, я сам ее выбрал. Во-вторых, она уже давно в этой жизни не главная. Дочь!

Полина. Я стал забывать ее лицо, – сказал глухо. – Спроси меня: какая она, как выглядит? – ничего не скажу: не помню. Какие волосы, как причесаны? Знаю, что их много, не как у меня (Евка привычно хихикнула), но какого цвета, прямые, завитые – ничего не скажу. Но ведь это я устраивал дочь в университет: сначала не прошла по конкурсу! Помню, приехали смотреть оценки за письменный экзамен. У нее оказалась тройка. Стояла у стенда, плакала. Слезы, как в детстве, у нее близко. Я не утешал. Всю дорогу домой доказывал – расстраиваться рано. Более, чем у половины, вообще двойки! Их просто не допустили к следующему экзамену. “Ты осталась в той половине, – говорил я, – которая продолжит попытку. Это уже хорошо! Но, кроме того, обрати внимание – пятерки получили всего десять, четверки – шестьдесят человек. То есть ты в составе тридцати процентов, которые отстают от первых на два балла, от вторых – всего на один. Какой из этого следует вывод? Намотать нервы на кулак, постараться на следующих предметах не потерять ни очка”. В общем, когда подходили к дому, глаза у нее высохли, блестели сталью целеустремленности. Она, конечно, не все сдала на “отлично”, но в итоге не добрала лишь одного балла. Приняли на вечернее отделение. Пошел к друзьям, знакомым. Устроил ее лаборанткой на кафедру своего давнего приятеля.

Через год перевелась на очное. Диплом защитила по Толстому. На папиных материалах.

Евка повторила то, о чем уже шла речь: сам виноват!

– Конечно! – вскинулся Павлинов. – Как и во всех других случаях. Моя жена, как всякая троечница, была заворожена ситуацией: ребенок любит учиться! Его не надо подгонять: единственная отличница в классе. Для моей жены это небывальщина. Она толклась в замоскворецких подворотнях, среди таких же троечников, как она. Для них школа была обязаловкой. С гораздо большим удовольствием ходили, как говаривала