Елена Долгопят: Дверь

Слишком давно на свете. Агасфер.

– Что это за история с открытыми глазами? – внезапно спросил

Агасфер, не отрываясь от бумаг.

– Это разве записано? – смутился водитель. И подумал, – интересно, а голос тоже не меняется, тоже звучит из века в век?

– С чего вы взяли, что спите с открытыми глазами?

– Было раз дело, жену испугал. Она решила, я умер. Мне кажется, мы и разошлись из-за этого случая.

Андрей Андреевич закрыл “дело”, выключил настольную лампу.

– Устаю от яркого света.

Лампа под потолком горела тускло, но глаза быстро привыкли и стали четко различать белое – занавески, халат Андрея Андреевича, бумаги на его столе, собственные белые руки со вспухшими венами.

– Что же вас беспокоит, Николай Сергеевич? Судя по всему, здоровье у вас неплохое. Впрочем, могу дать несколько советов по диете, систему оздоровительных упражнений могу вам разработать. Но и без этого вы проживете.

– Сколько? – быстро спросил водитель.

– Не знаю. Это ведь не только от здоровья зависит.

– Вот именно!

Он выкрикнул это и замолчал. Андрей Андреевич ждал. Тихо шло время.

– Не думаю, – сказал устало врач, – что вы сюда из Москвы помолчать приехали, хотя и это бывает полезно.

– Видите ли, – растерянно сказал водитель, – я уж не знаю, зачем я приехал. Чего жду от вас. Точно вы не человек, а волшебник. Впрочем, о вас так и слышал, что вы чудеса творите в буквальном почти смысле.

И вновь замолчал.

– И каких же вы чудес от меня ждете?

Водитель поднял голову и посмотрел в казавшиеся ему древними глаза.

– Когда-то давно, в ранней юности, девушка из нашего класса нагадала мне по руке, что я, во-первых, в двадцать лет останусь сиротою, во-вторых, у меня не будет детей, а в-третьих, я умру в тридцать восемь лет. Мне после этого гадания темно стало. Мы были с ней вдвоем на кухне, под Новый год, она курила, я хотел ее поцеловать, а она сказала, дай посмотрю сначала твою судьбу. Я потом часто разглядывал свою ладонь. Смотрел на это переплетение линий. Знак, иероглиф. Зачем он на моей ладони? Как бы его изменить? Разумеется, я не сидел бы здесь перед вами, если бы не сбылось два первых предсказания, а тридцать восемь лет мне исполнится через два месяца.

Андрей Андреевич включил лампу.

– Позвольте вашу руку.

Посмотрел усталыми глазами, отпустил. Погасил яркий свет.

– Я не могу изменить то, что написано.

– Даже вы?

– Даже я.

– Что же мне делать, Господи!

– Не хочется умирать? – с холодным любопытством спросил Андрей

Андреевич.

Агасфер.

– Не хочется.

– Почему?

– Страшно.

– Вы совсем один живете?

– Сейчас. Давно. Жена ушла.

– Это я понял.

– Есть у меня девочка, из клуба, хорошая девочка, не знаю, что во мне нашла, но она у меня не очень бывает, не любит мою квартиру.

– Это хорошо.

Что тут хорошего?

Андрей Андреевич молчал. Взгляд его отсутствовал.

Квартира, в которой жил в Москве водитель “Жигулей” последней модели цвета топленого молока, гитарист, любитель вечерних прогулок, приятный собеседник и знающий меру собутыльник, квартира, в которой он жил вот уже десять лет, была съемной. После развода с женой, после раздела совместной жилплощади ему досталась комната в коммуналке недалеко от метро “Спортивная”. Готовить и есть на общей кухне, пользоваться общей ванной и туалетом он не смог, комнату сдал, а себе снял по старинному знакомству однокомнатную квартиру в сталинском доме на Маленковке. Окна смотрели на железнодорожные пути.

Возвращался он часто под утро, когда дети шли в школу. Особенно он любил такие возвращения мягкой зимой. Снег только что выпал, совсем младенец и пахнет молоком. Квартира у него была на самой верхотуре, на отшибе, со вторым этажом на чердаке. Стены он изолировал, так что мог репетировать, не зля соседей. Но утром он за гитару не брался.

По утрам всякий музыкальный звук его раздражал. Он не включал ни радио, ни телевизор, открывал створку окна и курил, глядя на черные рельсы, на черную живую толпу на платформе. Короткий гудок трогающейся электрички, долгий перестук товарного – эти звуки его не раздражали никогда, он легко и мирно засыпал под них.

В час-два он завтракал. Снимал бритвой паутину с лица, принимал душ.

Всегда с закрытыми глазами, ни о чем не думая, ничего не представляя, наслаждаясь шумом воды, не привязывая этот шум ни к дождю, ни к другому какому-либо явлению. Шум, шум, шум… После которого – тишина. И последняя капля срывается в чугунную ванну.