Александр Иличевский: Бутылка

С-Ад-Дам двинул войска на лакомый, вражеский Кувейт, где золото – чуть только палку ткнёшь – в морду хлещет. Это – они ва-банк двинули единственный свой резерв. И проиграли. Бесповоротно.

Тут Надя не выдержала да как ляпнет в сердцах:

– Ой, – говорит, – а я-то, грешная, в лампадку заместо елея керосин наливала, вот ведь дура-то, прости, Господи… Чтой-то теперь будет с того, милый, а? Как думаешь?… Такая вот странная мыслишка мне вперилась в голову при отлёжке.)

Да-а, со временем такой – не сказать благостной, однако совершенно необходимой мне потусторонней жизни – глаз у меня замылился. Потерял я бдительность, инстинкт самосохранения притупился. Привычка вообще

– гиблое дело: смерть как бы. И только к смерти, как к любви, нельзя привыкнуть.

Хорошо, однажды случай один приключился. Без особых последствий – кроме нервотрёпки, но он вывел меня по ветру настороженности: ухо я после стал держать востро. Подспудно, конечно, бенц я этот всё же предвидел – поэтому испугался, но не смертельно. Потому как твёрдо знал, что в таком деле не оставляют в живых не только свидетелей, но и исполнителей…

В позапрошлом июне пришлось мне переставить бутылку с секретера на подоконник. И вот почему.

Всю зиму факсы не приходили. Я не стал волноваться, а даже обрадовался: суеты стало явно меньше – а у меня как раз пошла работа: задачка одна, поставленная мне шефом еще до аспирантуры, вдруг разрослась решением чуть не в монографию. (Надо сказать, тогда в проблеме по вычислению центрального заряда алгебры Вирассоро двухмерной конформной теории поля явный прорыв наметился.)

Так что я совсем дома засел – с утра колол в миску фунт синеватого кускового сахара и глушил чай вприкуску, – как по маслу, набело оформляя по-английски параграфы: чтоб сослать в “Physics Reports”.

Стал больше гулять по вечерам – для отдыха: купил себе спиннинг, оснастил его как самодур простейший, только ещё бубенчик поклёвный приладил – и на закатах ходил на волнорезы: почитать, стишок нацарапать, одну-другую кефальку подсечь – ежели, конечно, на мидию клюнет. В общем, лафа сплошная, закадычная даже.

Но однажды возвращаюсь я, стало быть, с вечерней зорьки – захожу в свою конуру, ставлю удочку в угол. Только – ша! Кто-то был у меня, был – на секретере, сволочь, шарил: бутылка моя подвинута (чёткий полумесяц чистого от пыли пятнышка), и у телефона трубка шнуром наоборот перевёрнута…

Э-э, думаю, так не годится. Шасть рукою под крышку – деньги на месте. И в тюфяке – тоже, оказывается, на месте, хотя и шарили – матрас не то чтобы смят – лежит как-то наискось…

Походил я, подумал, трубку поправил… Главное, думаю, бутылку переставить, а то сопрут ещё – алкашам на поживу…

И переставил – на подоконник, за жалюзи в уголок задвинул – так чтоб с улицы её только под острым углом разглядеть было возможно.

И успокоился. Только зря – как в августе оказалось.

Тогда, в августе, этот бенц, официальный-то, и вышел. Но тут виноват оказался я сам – счастливчик однако чрезвычайный, что обернулось всё так прилично.

А вышло всё через мою растрату.

Растратчиком я оказался. Как? А вот так – решил дело одно кровь из носу провернуть – на деньги чужие. Несмотря ни на что – хоть режьте меня, полосуйте, а приспичило мне сварганить дело то срочно.

Докладывал я, что под конец, на третьем году своего резиденства, стал я понемногу рыбачить на волнорезах. После рыбалки обычно шёл в кофейню на набережной – кофе напиться.

А там дед один симпатичный завсегдатаем приключился. Всё время один восседал печально – пока с ним я не познакомился. Красивый был дед, я его сразу приметил. Аккуратненькие усики, нос грандиозный, очки круглые, пиджак мятый, затёртый местами до блеска, но видно, что – дорогущей ткани. Глаза у него были необыкновенного выражения… И вот особенное: кашне он пёстрое носил всё время, в самое лето даже.

Как-то раз подсел он ко мне – внезапно, не ожидал я – по такому гордому его виду. Я, как полагается, спохватился – по чашечке кофе, коньяку по напёрстку заказал – поставил…

Разговорились. Рассказывал он немного, но метко: долго думал прежде

– на море смотрел, будто там являлись ему картины. Английский у него к тому же – просто заслушаться. Я поинтересовался: откуда навык?

– Отец мой, – отвечает, – в Лондоне до войны лавку трикотажную открыл и лет пять держал, а я у него – приказчиком, с братьями на пересменках.

Ну, думаю, мне такого знакомца послал сам Бог, соскучился я по разговорам. Так и зачастил я в кофейню эту, даже забросил почти рыбалку. Приду, бывало, сколупну, распотрошу ножичком мидию, наживлю, закину донку, бубенец на ус нацеплю, посмотрю на закат и как по нему яхты из бухты ходят, в свете тонут – и иду поскорей кофе глотать, смотреть, как догорает – и слушать моего обожаемого Йоргаса.