Игорь Клех - Смерть лесничего

Так на коровьем молоке выжили все десять детей, братьев и сестер, младшей из которых, матери Юрьева, исполнилось той зимой пять лет – как раз тогда, когда на улицах стали появляться трупы крестьян, пришедших в городишко умирать из окрестных сел со своими женами и детьми.

Никогда так не глуха в человеке интуиция смерти, как в сорок лет.

Юрьева все еще занимал вопрос “откуда?” – его дядю уже только

“куда?” В вагонном стекле перед глазами Юрьева мелькало по-детски безутешное дядино лицо в проеме ванной, залитое слезами, которые он безуспешно пытался скрыть, стыдясь их, перед самым выходом из дому. Только отделившись от них стеклом, уже трясясь на обратном пути со спящей на плече женой, Юрьев не столько даже постиг, сколько отозвался телесно, собственными железами ощутил разъедающий смысл этих слез.

По скрипучему снегу дядя проводил их до станции. Пощипывал за щеки морозец. На платформе толпились люди, направляясь кто в райцентр, а кто в областной город. Мало кто ехал с пустыми руками, большинство нагружено было нечеловеческих размеров поклажей. Выделялась русскоговорящая группка из нескольких человек, мужчин и женщин, с упакованными горными лыжами – кто-то прощался, кого-то провожали, шумно разливая водку по одноразовым пластиковым стаканам. Льющаяся с неба, словно сепия, и растворяющаяся мылкая серость дня придавала всему происходящему ирреальный характер черно-белой фотографии.

Юрьева преследовал узнаваемый резкий запах проявителя.

Поезд запаздывал. Дядя сказал, что это дело обычное.

Юрьев с удивлением заметил только теперь, что вся станция размалевана была чьей-то щедрой кистью, будто агитпункт. В глаза лезли лозунги: “Щека – президентом!”, “Папа Щек”, “Право, сила, порядок – Щек!”

“…дыр, бул, щыл…”

Неожиданно дядя дернул Юрьева за рукав:

– Вон он стоит.

– Кто?

– Да Щек же!

В десятке шагов от них на платформе внятно разговаривал с кем-то мужичок в ушанке с торчащими в разные стороны ушами, в телогрейке и валенках, с парой котят на руках и жестяным бидоном у ног. Юрьев ни за что не узнал бы его без дядиной подсказки.

Щек рассказывал о вымерзшей рыбе в пруду и о том, у кого берет молоко для своих котят и кошек. Повстречавшись с буравчиками его глаз, глядящих поверх неряшливой, сектантской какой-то бороды,

Юрьев вдруг понял, что с самого момента их появления на станции тот за ним наблюдает и разговор со своим знакомым ведет только для отвода глаз, силясь тем временем волевым усилием овладеть недающимся воспоминанием, ускользающей связью между ними двумя.

И, кажется, по взгляду Юрьева Щек почувствовал, что он не ошибся, что где-то они встречались и что чужаку известно о нем нечто такое, что обеспечивает ему преимущество перед ним покуда неясного свойства. Он отвел глаза несколько в сторону, продолжая наблюдать за чужаком искоса и готовясь дать отпор, кем бы тот ни оказался.

В Юрьеве взыграл ненадолго азарт, вскоре, впрочем, погашенный доводами рассудка, ленью, еще чем-то, наконец просто нежеланием изменять позиции следопыта, принимая позу участника, отдающую к тому же поганым душком “журналистского расследования”. Слишком много малых трудностей и экстравагантных неловкостей повлек бы за собой перенос отъезда, скажем, еще на день. Да и нуждалась ли в отвлекающих подробностях, в переписывании близящаяся к своему завершению, уже закончившаяся фактически история?

Их бесы обнюхались, ангелы-телохранители за плечами переглянулись. Пора было ставить точку.

Она не заставила себя ждать. Между гор показался, будто обрубленный лопатой червь, железнодорожный состав, состоящий из тепловоза и четырех покореженных вагонов. Подхватив вещи, народ повалил на дальнюю третью платформу, куда прибывал закарпатский поезд. Обернувшись, Юрьев успел заметить удалявшуюся спину Щека, спустившегося в этот день с горы с котятами и молочным бидончиком, чтоб потереться на станции о людей, так и не пожелавших разглядеть в нем своего президента.

Юрьев расцеловался с дядей, жена его тоже, и они полезли вместе со всеми на приступ ближайшего к ним тамбура. При этом Юрьев слегка направлял и подталкивал перед собой жену, одновременно ограждая ее от толчков сбоку и в спину.

Нескольких событий или, точнее, сведений о событиях все же недостает пока в этой истории, похожей на раздвоенный змеиный язык, чтобы она смогла наконец прийти к своему естественному завершению. Более уместным, может, было бы сравнение ее с расщепом царапающего бумагу стального, похожего на женский торс, пера, но такие перья уже навсегда вышли из употребления – заодно с чернильницами, перочистками, пришивными белыми воротничками и многим другим. Люди обречены умирать не в тех странах, в которых родились, даже если всю жизнь они не трогались с места.