Игорь Клех - Смерть лесничего

Юрьева поразило когда-то в студенчестве, что люди спят здесь в жестких дощатых кроватях с бортами, нередко облюбованных мышами, а перинами укрываются. Ты можешь привести подружку и кувыркаться с нею в постели до утра – никого это не трогает,- но если утром вдруг выяснится, что вы легли на перину, а не накрывались ею, хозяева твердо вас предупредят на первый раз, а при попытке повторить укажут на дверь. Это одно из тех правил, что не подлежат здесь обсуждению.

Как-то в одно февральское утро, добравшись на перекладных до школы и едва войдя в учительскую, Юрьев сразу ощутил взвинченное состояние всех присутствовавших. Каждый делал что-то с отсутствующим видом – перебирал содержимое своего портфеля или перекладывал что-то с места на место на столе, но все до единого напряженно вслушивались в содержание директорского телефонного разговора – говорил он один. Бывшая телевизионщица решительным шагом подошла к Юрьеву и сценическим шепотом, показывая глазами на окружающих, сообщила:

– Иван похитил вашу Марию!

Чего-то такого Юрьев в принципе ожидал – как вся школа и все село. Директор, сидя за столом у окна, разговаривал по телефону с начальством районной милиции: дескать, первый поднял тревогу, обратился в органы за помощью. От Юрьева не ускользнули подобострастные нотки в интонациях директора, как и грубая лесть, на которую он пустился:

– Голос у вас как у светлой памяти покойного Поля Робсона! Так бы слушал и слушал. Да, у баса негритянского, да…

Никто не хихикнул. Одна телевизионщица изобразила удушье и поспешила спрятать лицо, уткнувшись в бруствер стоящего на столе портфеля.

Как выяснилось в этот день из разговоров на переменах, приехавший позавчера вечером Иван пообещал Марусиной бабке отвезти внучку, жаловавшуюся на недомогание, в поликлинику в соседнем большом селе. Но люди видели их вчера утром садящимися в автобус, идущий в обратном направлении. Кто-то предположил, что Иван мог повезти Марийку в областную поликлинику. Но вечером того дня ни Мария, ни Иван в село не вернулись. Наутро, еще на рассвете, Марусина бабка была уже в школе, где, дождавшись директора и выслушав директорские нотации и укоры, с готовностью кивая и поддакивая, просила только одного – помочь вернуть ей внучку. Утром в переполненной учительской Юрьев не сразу разглядел примостившуюся на стуле под директорским локтем сгорбленную старуху в резиновых чеботах, замотанную головным платком поверх прохудившейся фуфайки, заискивающе и не без тревоги вслушивавшуюся в разговор своего заступника с незримыми небесными силами. Прозвеневший звонок вымел учительскую подчистую, оставив в ней только директора и старуху наедине с суровым и не слишком любезным инкогнито на другом конце телефонного провода.

Два последующих дня прошли в неопределенности. Юрьевские друзья при встречах или вечером по телефону расспрашивали его об участи никем из них не виденной ученицы – кто с праздным любопытством, кто с сочувствием к драме сельской жизни и нравов, кто с глупым литературным восторгом, тем самым требуя то ли от жизни, данной им в прочтении, то ли от Юрьева дальнейших фабульных поворотов.

Вполне при этом допуская, что самое существование Марии, равно как и тексты ее сочинений, могли быть мистификацией – плодом филологического досуга и игры. Но уже к концу наполненной драматическим ожиданием недели сомневающиеся и маловеры получили в руки документ такой силы, что разом развеялся их скепсис и слетело все высокомерие, пусть даже в виде сочувственного отношения к дебильной деревенской девочке. Все, включая Юрьева, поняли, что заигрались.

То была объяснительная записка Марии Богуславской, найденной в

Карпатских горах и усилиями милиции возвращенной в родное село и школу,- написанный под давлением директора школы отчет Маруси о своем похищении. В этом новом сочинении просматривались и угадывались щепы и обломки потерпевших крушение директорской логики и устроенного им Марусе “промывания мозгов”. Темные воды

Марусиного ума сомкнулись над ними и утянули на глубину поглубже

Мариинской впадины.

Юрьев вынужден был признать, что директор в сговоре с низкой действительностью добился от Марусиного пера большего, чем он сам в союзе с классическим образцами русской реалистической литературы. К сожалению, текст Марусиной “Записки” практически непереводим, особенно на родственные языки, и какое-то представление о содержании “Записки” для русского читателя может дать только неизбежно приблизительный и бледный подстрочник, выполненный Юрьевым.