Илья Кочергин: Я внук твой …

– Еще немного?

– Давайте. Вкусный виски.

Мы болтали в кухне, потом пошли в столовую, потому что наступило семь часов, время обеда – салфетки в серебряных кольцах, бутылка вина в серебряной подставке, свечи, вилка в левой руке, нож в правой. Мы уселись за стол.

– Ты хочешь воды? – Маргерит открыла минералку.

– Я лучше буду вино, спасибо.

– О чем ты сейчас пишешь, если это не секрет?

Теперь я могу отвечать на любые вопросы. Я уже почти верю, что пишу, работаю.

И я рассказываю, как в моей комнате в детстве висел портрет дедушки. Как бабушка часто стояла у окна и, забыв про меня, про все на свете, глухо повторяла: “Андрей, Андрей…”. А подойдешь – так взглянет на тебя мокрыми, ясными, но далекими, откуда-то из непонятного, глазами и не увидит. Повторит только: “Андрей”. Как будто так меня зовут.

Про то, как она выросла на даче у Ворошилова, потому что ее отец завербовался плотником на строительство этой дачи, а потом его оставили там работать. Как потом бабка подросла и устроилась работать на другую, тоже правительственную, дачу. Это была дача моего дедушки. Я рассказал, что дедушка подписывал расстрельные списки на тысячи человек. Что дедушка был женат на другой женщине, что бабке пришлось растить двух дочек от него и работать гладильщицей на фабрике. Что за год или два до смерти он все-таки женился на бабке.

– Руководитель литературного семинара подсказал мне взять эту тему, и я вдруг понял, что совсем мало знаю о дедушке. Стал собирать материал о нем. Считаю, что это достойная, хотя и трудная задача.

Ведь у многих в современной России есть или были такие бабушки, дедушки или родители, которые отправляли людей в ГУЛАГ, подписывали доносы или расстрельные списки. Эти предки живут в нас, а мы так мало знаем о них, а может, и не хотим знать.

– Да, это так интересно! Я думаю, я уверена, что у тебя получится прекрасный роман. Я сам чувствую, что это может быть интересно для иностранцев, поэтому и повторяю уже третий год одно и то же.

– Понимаете, в Германии после Гитлера был Нюрнбергский процесс. А в

России после Сталина такого не было. Сейчас по социологическим опросам более пятидесяти процентов людей оценивают роль Сталина как положительную. То есть не произошло осознания того, что было. Что было сделано нашими дедушками, родителями, нашими родными или любимыми людьми.

Полезно иногда потренироваться по-английски в произнесении таких речей. После публичных чтений, например, подходят с вопросами. Или вот завтра перед камерой выступать придется. По-русски-то на такие темы и говорить не с кем – опоздал. Если только со старой гвардией, с шестидесятниками какими-нибудь, не потерявшими боевого задора. А для пожилой Европы, может, еще и потянет, особенно если побольше личного напихать. Пит этот пугает, правда, что у них система сгнила.

Не дай бог, не дай бог. Лет бы десять еще хотя бы…

Моя внуковость – это мой маленький лейбл. Что-то типа хрюканья этого дирижера, я уже забыл его фамилию. Пит еще, наверное, помнит.

Это маленький удачный лейбл для рекламы самого себя в Европе – национальная душа вполне проступает в этой ситуации. Сначала русские загоняют миллионы людей в лагеря, затем совестливые внуки мучаются грехами дедов, пишут книги, без стеснения распахивают дверцы семейных шкафов и демонстрируют хранящиеся там скелеты. Таких внуков можно приглашать на фестивали и в писательские резиденции, таким можно простить небольшую национальную привязанность к алкоголю.

Только как будто не хватает чего-то, что запоминалось бы с такой же силой, как у дирижера.

Маргерит тоже налила себе вина, она даже отложила вилку, она слушает меня. Да, это, наверное, правильно – в чем-то соответствовать клише, в чем-то выделяться. Страдающая, мятущаяся душа присутствует, желание искупления и выворачивание наизнанку тоже имеется, остается только найти что-то достаточно свежее, что отличало бы, что-то притом достаточно интеллектуальное. Или наоборот – человечное.

Остальные узнаваемые черты налицо. Есть даже добровольная ссылка в

Сибирь.

– Хотите посмотреть сибирские фото?

– Ты был в Сибири?

– Я работал там несколько лет лесником в заповеднике.

Маргерит смотрит на меня и чуть-чуть улыбается. Не просто улыбается, а как-то изучающе, выжидательно. Очень не люблю этого.

У меня был один такой случай с канадцем – лысоватым, очкастым филологом. Он тоже как-то похоже улыбался, когда я рассказывал о медведях. Я же не знал, что он подростком один прожил месяц в лесу с тремя спичками. Что у него отец из какой-то глухой деревни.