Александр Мелихов - Интернационал дураков

На прохладной весенней платформе два небольшеньких молодых человека ближневосточного обличья воззвали к нам с такой мольбой, что и дурак понял бы: “Где здесь поезд на Утрехт?!.” Утрехт … Утрехтская уния…

Я постарался оказать пришельцам максимум сердечности: ведь именно этим мы и превращаем их в своих врагов – давая им понять, что они никто. Когда молодой человек, осчастливленный, бегом бросился в тоннель, – “Ты не видел мой синий портфельчик?” – благодушно спросила Женя, и я благодушно огляделся. Синенького портфельчика из-под компьютера нигде не было. Вместо лэп-топа обнаружить дорожную хурду-мурду… – этих дураков ожидало крупное разочарование. Впрочем, мы-то сами кто?

Что говорить, брюссельская Гранд-Пляс поистине неправдоподобна, но это уже музей, а не сказка… Сказка воскресла лишь в инквизиторском кирпичном подвале, где на огромном очаге в метровых языках пламени корчилась и трещала половина бычьей туши. Слоноподобный Вим, Женин коллега из Лувена, потчевал нас чем-то сверхфламандским – сырым рубленым мясом под вкуснейшим соусом (“неужели ты можешь это есть?..” – ужаснулась Женя, однако под фламандской мечтой я был готов уписывать даже змею), черным пивом с каким-то драгоценным отстоем… Хорошо, я успел всем этим насладиться, прежде чем история

Вима отбила у меня всякий аппетит.

Вим мирно профессорствовал, когда ему предложили распространить его гуманистические идеи на варварскую Россию (знакомясь с ее социальными службами, он получал вместе с суточными месячную пенсию десятка наших инвалидов). Директором проекта был немецкий белый карлик, заведовавший сельским собесом у себя на родине, в России же превратившийся в идеолога-реформатора. Вим проездился по России, в достаточной степени ужаснулся (слепые ждут пять лет, чтобы пройти курсы массажистов!), однако на этом его хождение в народ и завершилось: оказалось, что четыре пятых европейских миллионов уходило европейским же чиновникам, остальное шло московским.

“Теперь я понял, кто самый большой дурак,- подумав, сказал я. -

Европейский налогоплательщик”. Японские бровки, горестно приподнявшиеся домиком, разгладились, и Женя злорадно передала мою реплику Виму. Вим ошеломленно уставился на меня своими белобрысыми глазами, а затем громоподобно захохотал. Твой друг – умный человек, с гордостью перевела мне Женя.

Желая сделать приятное Виму, я начал изливаться в любви к Шарлю де

Костеру, однако heer professor такого имени никогда не слышал. Про

Уленшпигеля слышал – про Шарля де Костера нет. Про него не слышал никто. Народ не знал своего создателя: невоспетое обречено стремительному растворению.

Я надеялся на Брюгге – уж эта-то сказка наверняка вся проникнута

Шарлем де Костером, как Арль Ван Гогом, однако не тут-то было – гордо высился и памятник местному Эйлеру, и памятник местным Минину и Пожарскому, и только Шарль де Костер был стерт с лица родной земли.

Мне не дано предугадать, что разозлит дураков. Может, французский язык, может, ненависть к попам, а может, великая грёза о гёзах мешает отделению чего-нибудь от чего-нибудь или присоединению к чему-нибудь, – только другой червь способен понять червя, питающегося прахом. Но сам Брюгге – он был невероятно подлинным в своем волшебстве. Дивное узорочье – и ни крупицы пряничности.

Громада сторожевой башни – Белфорд, Belfried – груба и явно лишена какого-то украшающего завершения, но так даже лучше – не собраться за делами. Мох, растительные бороды, свисающие в каналы, горбатые мостики, зубчатые фронтоны – всюду застываешь в отключке, едва замечая чуждую речь, как не замечают отдаленной музыки…

Но музыкальное сопровождение я все же заметил – отдаленное буханье, словно где-то расстреливали толпу из пушки с глушителем. На площади перед неправдоподобно прекрасной ратушей, украшенной изваяниями смиренных героев и святых, из деталей огромного трубчатого конструктора сооружали какой-то эшафот. Зеваки, однако, теснились вокруг полиэтиленового ангарчика, напоминающего самодельную теплицу.

Великий японский художник-концептуалист Хочусики написял здесь скромную лужицу, которая благодаря повышенной влажности, поддерживаемой современнейшими японскими приборами, вот уже месяц как не высыхает. Однако сегодня вечером в присутствии газет и телевидения, академиков и президентов, рок-звезд и поп-звезд лужице будет предоставлена свобода испарения.

На обратном пути я едва волочил ноги и на каждом мостике обвисал на перилах. Но я был настолько жалок и раздавлен, что мне внушала ужас даже не смерть – холодная вода. “Дураки уничтожат все, дураки уничтожат все, – бухало у меня в голове. – А я еще взялся их защищать…” Я уже не понимал, с чего это мне вздумалось сострадать