Александр Мелихов - Любовь к отеческим гробам

Заметить различие между народом как устойчивой структурой и грудой составляющих ее обновляющихся клеток – это задача не для простодушного ума. И тем не менее интуитивно отец сумел оценить, что от отдельных русских людей он практически никакого зла не видел – ну, не больше, чем от евреев, если не меньше, – а преследовало и отвергало его (и нас, нас, его обожаемых сыновей!) национальное целое. Против целого он и обратил свои помыслы, бессознательно стараясь обустроить Россию так, чтобы она исчезла.

Нет, люди не пострадали бы, упаси бог, наоборот!..

Именно что наоборот: для уничтожения народа вполне достаточно в неустранимом конфликте между интересами людей и интересами целого, которое они составляют, всегда безоговорочно становиться на сторону людей. Иначе говоря, будь последовательным гуманистом, и вверенный твоему попечению народ незаметно, сам собой исчезнет с исторической арены, а составляющие его индивиды этого даже не заметят – и всем будет хорошо. Всем будет спокойнее. Я давно знал, что отец ведет тайную войну против

Советской России, но я-то думал, что только против советской, а оказалось – против России вообще. Когда власть идиотов пала, отец сосредоточил огонь своего смертоносного анализа на тех фантомах, преданность которым и делает народ народом, – на святынях, чья священность съеживалась ошпаренным паучком, стоило проколоть их неотразимыми критериями пользы и гуманности, на преданиях, чья достоверность становилась более чем сомнительной в свете того, чтбо ему и его харьковским друзьям было угодно считать фактами, на поверья и предрассудки, которые просвещение способно заменить лишь сомнениями… В любом международном конфликте отец всегда становился на сторону противника, потому что тот был или слабее, и тогда этого требовало великодушие, или сильнее, и тогда этого требовала целесообразность. Если противник был более цивилизован, нам следовало у него учиться; если менее – мы должны были уважать чужую культуру: из спектра равно справедливых критериев отец всегда выбирал тот, который работал против России. И беспрерывно сочувствовал, сострадал, соболезновал русскому народу, стараясь разгрузить его от всего, что было способно его объединить и воодушевить. Для его же собственной пользы надо было освободить русский народ от всяких опасных иллюзий – и прежде всего от завышенного мнения о самом себе: отец с такой скрупулезностью и простодушием собирал все скверное о русском народе, что в конце концов я начал на полном серьезе подозревать, что евреи действительно враги России, – это я, который всегда брезговал любыми обобщениями: “русские”,

“евреи”, – как будто они действуют по единой программе!

Нет, я вовсе не такой безумный обожатель русского народа, как когда-то надо мной похмыкивал Мишка, да и чем больше я что-то люблю, с тем большей готовностью я приму и любую правду о нем.

Но – всю правду. А когда открыто, да еще и безмятежно подтасовывают в одну сторону – вот от безмятежности-то я скорее всего когда-нибудь и сдохну во время одного из визитов любящего сына к престарелым добрым родителям. И не за Россию я погибну – на амбразуру бы я за нее не бросился, – а всего лишь за точность. Даже казенный суд для распоследнего негодяя требует адвоката, а мой отец с полной безмятежностью объединяет в своей персоне только прокурора и судью. А потому в его присутствии я уже целые десятилетия не могу свободно дышать. Ибо каждую минуту либо слышу ложь, либо готовлюсь ее услышать.

Катька, которая патриотка не мне чета, но и не дура иметь серьезные претензии к тем, кого любит, норовит изобразить отцовскую неуязвимость слабостью (а слабому прощается все): “Наш милый дедуля – он же всех здесь боится!” – фрейдовская проговорка “здесь” выдает, что и по ее глубинному мнению сам он откуда-то не отсюда. Но – у Катьки с отцом любовь с первого взгляда: на фоне маминой усиленной любезности он сразу погрузил

Катьку с ее позорным “циститом новобрачных” в теплое облако

“успокойся, все хорошо”. И вдруг спросил наедине, как-то очень по-доброму: “Ты, наверно, поплакать любишь?” В тот приезд Катька от ужаса непрерывно “светски болтала”. “Катя у нас любит поговорить”, – с улыбкой сообщила мама кому-то из знакомых. До сих пор дивлюсь его проницательности… Когда по телевизору начинается передача про войну, Катька сразу гонит меня прочь:

“Иди, иди со своими жидовскими шуточками, дай поплакать как следует”. И потом, изо всех сил жмуря зареванные глаза, словно опасаясь, что они выскочат, удовлетворенно сморкается распухшим носом и показывает мне большой палец: “Во наплакалась!”