Александр Мелихов: При свете мрака

Но не мог же я вечно держать ее под руку?!.

Зато когда она отправила Жорку спать, я пригласил ее к себе выпить чаю, иначе получалось как-то слишком уж практично: сделали дело – и дружбе конец. После нашего аврала она без колебаний обращалась ко мне на “ты” и не позволяла за собой ухаживать – сама заваривала, сама разливала, сбивая с толку мой классифицирующий аппарат: мадонна

Эль Греко в рылеевской хабэшной униформе, заправленной в резиновые сапоги, исполняет роль заботливой хозяйки.

А когда чай и обсуждение наших производственных успехов иссякли, из обветренной и чайной раскраснелости она вдруг вернулась к своему обычному бледному обличью, лишь с парой-тройкой блуждающих розовых пятнышек.

– Скажи, а в Ленинграде я могла бы работу найти? А то живем здесь в болоте, как лягушки…

Я не стал скрывать, что возле нашей общаги располагался какой-то промышленный сарай, которому постоянно требовались таинственные галтовщицы и каландровщицы.

– А с Жоркой мне площадь дадут, не знаешь? – В ее голосе прозвучала жалобная нотка. – Я бы могла к тебе в гости заходить…

– Ну конечно! – Я изобразил повышенную готовность. – Но там же придется все с начала обустраивать, а здесь все налажено – крыша над головой…

Муж, хотел прибавить я, но не хватило совести. Однако она бросила на меня такой раненый взгляд, как будто хотела сказать…

Не знаю, что она хотела сказать, но бледное ее личико и поныне стоит у меня перед глазами. И повторяет мне уже четвертый десяток лет:

“По-твоему, только тебе нужна какая-то захватывающая, значительная жизнь? А с меня довольно крыши над головой да идиота супружника?

Телевизора да гулянок? Я, значит, по-твоему, и не человек вовсе?”

– Ладно, пойду храп слушать, – безнадежно поднялась она.

– Жорка, наверно, беспокоится… – промямлил я.

– Ты его сильней меня любишь, я гляжу… – замкнуто усмехнулась она, но когда я помогал ей надеть ее неизменный ватничек, она вдруг прильнула ко мне спиной и замерла… А потом вышла не прощаясь.

Назавтра же этот самый ватничек, расхристанный, мотался на ней серыми обрезанными крыльями, когда она раньше времени, засветло, пьяная в хламину, возвращалась с подсыпки, оскользаясь по набрякшему влагой снегу, – дело шло к весне.

– Мам, конфет принесла? – бросился ей навстречу Жорка.

Каких еще конфет, к такой-то и такой-то матери, огрызнулась она – и тут мы столкнулись, я не успел отступить. Она уставилась в меня мутными голубыми глазами и, прежде чем я успел ее обойти, отбацала передо мною чечетку, расшлепывая раскисший снег резиновыми сапогами:

Что ж вы, девки, не поете?

Я, старуха, все пою!

Что ж вы, девки, не даете?

Я, старуха, всем даю!

– Опять?!. – подернутый седым по бурому ангелом-мстителем пал с неба

Костя, и Настя тут же съежилась и поникла наказанной собачонкой, выпоротым Бобиком.

Хозяин рванул ее за рукав, наполовину стащив с нее расстегнутый ватник, и я с предельной мягкостью придержал супруга и повелителя за локоть: брось, мол, ты же мужик, она же все-таки женщина…

– А она сама знает, что напаскудничала! – Костя торжествующе уставил в меня такой же мутный взор. – Знает, чье мясо съела! Хочешь, она при всех мне будет х… сосать?!. Будешь?!.

Он обвел торжествующим взглядом публику, начавшую проступать у дверей и сараев.

– Буду, буду… – покорно кивала Настя и сделала попытку упасть перед ним на колени. – А он пускай смотрит!

Я повернулся и ушел к себе в заоблачную келью. И первой же дрезиной уехал на Станцию в соседстве с полутораметровым конусом щебенки и стопкой великолепно пропитанных креозотом новеньких шпал. На подходе были весенние каникулы, и я мог совсем уже не беспокоиться, что меня хватятся.

Я отлично провел время, шатаясь по друзьям и подругам, однако мысль о том, как я встречусь с Настей, все три недели неумолчно скреблась на донышке души.

Однако встречаться не пришлось – я поспел как раз к похоронам.

Мне рассказали, что с того дня Настя будто с цепи сорвалась: каждый день гулянки – где попало, с кем попало… Хотя в разгар веселья вдруг могла от пляски кинуться к рыданиям, – это не она плачет, это вино в ней плачет, злословили бабы, согласные прощать разгул только мужикам.

Затем являлся ангел-мститель, тычками гнал ее домой, награждал парой-тройкой новых фингалов, а под конец выбил два передних зуба. И все равно – в желто-зеленых пятнах, шепелявая, прямо с подсыпки, она каждый раз ухитрялась ускользнуть на новую гулянку – этого добра у нас на улице Рылеева всегда хватало.