Сергей Носов: Член общества, или Голодное время

Кроме “ дефлорации ” и “ дефиле ”, никаких ассоциаций “ Д . Ф. Л.” не вызывало. Я был больше обескуражен, чем тронут. Я не знал – от кого. Целый вечер перебирал всевозможных знакомых, и только ночью, во сне, вдруг озарило: Долмат Фомич Луночаров, троллейбусный пассажир! Я мигом проснулся. Палата храпела. Луночаров мог найти меня через Аглаю, я же дал ему телефон. Я был потрясен вниманием Луночарова. И немного испуган. Сюрприз… Не люблю я сюрпризов.

Незадолго до выписки еще раз пришел Валера, принес опять же кефир и печенье принес, “Радость детства ” печенье.

“Понимаешь, они тебя изведут. Тебе не ужиться с Аглаей ”.

“ Понимаю, – сказал я,- а что же мне делать? ” “Главное, не делать глупостей ”,- дал Валера дельный совет. “Ну спасибо, Валера ”.- “А что? Тебе нужен покой. Плюнь на эту квартиру. Пока. А потом – видно будет… Давай сделаем так. Мы сейчас поживем у тебя, поприсмотрим с Надеждой за комнатой… Ничего, у нас получается, мы справляемся, ты не волнуйся… А ты… Ты пока что у Надькиной тетки поселишься, есть каморка свободная, в двух шагах от

Сенной… Комфорт не обещаю, но зато в центре города, вид из окна, сам понимаешь, и второе – отдохнешь, расслабишься, она бандитов боится, не хочет одна… По крайней мере не сумасшедший дом, это я тебе гарантирую.

Соглашайся. Ну? ”

“Гну ”,- сказал я Валере. Он был прав. Возвращаться мне не хотелось. Я хотел сменить обстановку. “Тетка-то, – спросил я,- наверное, сильно ненормальная?” – “Нормальная тетка.

С ней Надька жила. Соглашайся ”.

Я подумал: “Пожалуй ”… И ответил: “Давай ”.

Пока я лежал в больнице, многое у нас изменилось.

Петербург, в частности, стал опять Петербургом, а был последний раз Ленинградом. Не чудо ли это? В Петербурге я вышел на волю, а стукнуло меня в Ленинграде еще. Как для других, не знаю, но по мне метаморфоза Ленинград -

Петербург – далеко не формальность. И отчасти еще потому, что я перебрался – буквально: из бывшего ленинградского сталинского дома возле парка Победы – в бывший доходный петербургский дом в трех шагах от Сенной.

Екатерина Львовна жила на последнем этаже, кажется, на пятом или на четвертом, – я так и не сосчитал, сколько этажей в этом доме: кажется, пять, а может, четыре…

Может быть, шесть, не считал… В любом случае, чтобы к себе попасть, я должен был еще повыше подняться по деревянной скрипучей лесенке, потому как жилище Екатерины

Львовны было странным образом само по себе двухэтажным: внизу – ее комната, наверху – то, что как бы мое, антресоли типа кладовки – под самым скатом пологой крыши: когда на матрасе лежишь, слышно, как дождь стучит-убаюкивает.

А я часто лежал. И все слышал – и дождь, и воркование голубей, и кошачьи гулянки.

Нормально. Было бы хуже без лампочки. Подвешенная к перекладине, она меня выручала. Она делала зримыми некоторые предметы. То есть, конечно, зримыми все становились предметы, когда освещались, но лишь некоторые я признавал фаворитами.

Лежа, я мог их рассматривать. На худой конец просто видеть.

Или замечать их присутствие – что на самом деле мне больше всего и нравилось, причем боковым именно зрением, невзначай, когда, не думая ни о чем, повернешься на правый бок, в общем-то, строго говоря, к стене, хоть и с окном

(как бы).

“Все же лучше, когда что-то есть, чем когда нет ничего, – сказала Екатерина Львовна в день знакомства. – Что найдешь наверху, все твое. Не стесняйся, бери ”.

Корзина, коробка, картонка и похожая на маленькую собачонку детская вязаная шапка с помпоном, повешенная на кривой гвоздь и забытая всеми на свете. Отчего-то именно к ним, простым и ненужным, я проникся нежностью. В них что-то было. На самом деле ничего не было. Но мне нравилось их сочетание. Чем-то трогало душу. Корзина, коробка, картонка… Были бы живыми, я бы с ними мог перекинуться парой слов о проблеме, допустим, самоидентификации (или самосинхронизации… или о понимании, допустим, понятия самодостаточности), так ведь не были. Впрочем, и хорошо, что не были: не надо ничего допускать. А я был. Был и теперь уже по принуждению на какую-то щетку смотрел, потому что не мог не замечать ее неравномерной облезлости. Она меня, щетка, тем уже злила, что привлекала зачем-то внимание. Словно дразнила: ну что, слабо выбросить? Из принципа не выбрасывал. Хотя мог.

“Чай пить пойдешь? ” – кричала снизу Екатерина Львовна, сбивая меня с какой-нибудь оригинальной мысли. Если чего не жалел я, так это мыслей своих, тем более оригинальных.