Валерий Попов - Горящий рукав

Сейчас повесит трубку – и страдания мои, вместо того чтобы убить меня враз, растянутся надолго. Ужасна жизнь – к главным страданиям зачем-то примешиваются мелкие неприятности, сломанные будки – словно тебя хотят специально добить! Громкий шорох в трубке: вот он слышен почему-то хорошо. Можно выходить. Железная трубка щиплет ухо – примерзла, придется отдирать? И вдруг – ласково-насмешливый голос Яши:

– Но если это звонишь ты, Попов, могу сообщить тебе: у тебя все в порядке. Принят фактически единогласно.

– Ура! – кричу я, но сипло, голос мой тоже примерз. – Спасибо тебе!

– надеюсь, он услышал.

Выскакиваю на мороз. Озираюсь. Так же морозно и темно, но фонари на столбах сияют как-то ярче и мороз уже не гнетет, а бодрит. Снова падаю. Но уже как-то целенаправленно. Я уже знаю свое дело – набивать шишки и рассказывать об этом смешно. Вроде я "вышел и ростом и лицом" – почему же я выбрал такую работу? Или она выбрала меня?

Еще отец, в сущности, это дело наладил – и теперь передал это налаженное хозяйство мне: набивай шишки и пиши о них, чтобы людям, побитым судьбой, не так было грустно. Он и сам немало в этом преуспел, неоднократно рассказывал, как еще в молодости вынес головой стекло над почтовой стойкой, где раньше не было стекла – и вот надо же, сдуру поставили! Потом, читая учебник, своротил в

Саратове столб, оказавшийся на его пути. И, в общем-то, вся жизнь его была уставлена такими столбами. Когда мы после войны приехали в

Ленинград, тут ничего не было – даже дверных звонков. А дверь мы установили в неожиданном месте, в конце длинного коммунального коридора – попробуй найди ее, гость! Стучать бесполезно – за дверью опять длинный глухой коридор. Но отец, с парадоксальным его мышлением, что изобрел? Он нашел на помойке ржавую банку, отвел зазубренную крышку, накидал в банку гвоздей, крышку снова задвинул и положил этот плод смелого разума в нашей комнате, перед окном. Потом привязал к банке тросик и выпустил конец его через окно. Теперича друзья семьи, самые желанные гости, допущенные к тайне, знали, как к нам можно попасть. Не надо было, как раньше, орать на всю улицу:

"Поповы! Откройте!" У нашей старинной арки сбоку стоял гранитный столбик – чтобы въезжающие экипажи об него бились, не разрушая дом.

Теперь столбику нашлось другое применение. Дорогой гость должен был встать одной ногой на столбик и дотянуться до кончика тросика, свисающего вдоль водосточной трубы – и как следует подергать. Банка прыгала и гремела. После чего кому-то из нас надо было выглянуть в форточку и помахать: заходи! Просто и необычно.

Однажды мы сидели обедали и никого в гости не ждали, и вдруг банка загремела-запрыгала. Мы радостно кинулись к окну – и что же мы увидели? Под окном стояла небольшая толпа, а на столбике стоял милиционер и дергал наш тросик с некоторой опаской. Подозрения этот свисающий предмет вызвал, видимо, самые серьезные. Антенна вражеского передатчика? Бикфордов шнур, ведущий к бомбе? В те времена бдительность была на высоте, и гениальное изобретение отца чуть нам не принесло всяческие неприятности. Такова участь гения!

Отец, почесав лысину, пошел разбираться.

Впрочем, отец, кроме набивания шишек, имел и еще кое-какие занятия, был выдающимся селекционером – в Казани по просу, в Ленинграде – по ржи. И успехи в этой области слегка отвлекали его от чудачеств, чудачества он целиком оставил на меня – мол, действуй, сынок, может быть, когда и окупится! И я действовал – в семь лет чуть не утонул в

Пушкине в пруду, в одиннадцать – зачем-то переходил Фонтанку по льду и провалился. "Боюсь, люди так и не успеют оценить твой талант, не успеешь поведать о нем миру!" – читалось в насмешливом взгляде отца.

Однако я успел. Я уже был писатель со стажем, опытом и умением: рукав теплого моего пальто (чудесный сюжет!) загорелся от папиросы, когда мне было всего девять. А свой первый рассказ я создал, по воспоминаниям бабушки, уже года в полтора. Едва научившись ходить, я уже представлял из себя объект, достойный описания. Мама сшила мне из какой-то ткани (видимо, со стола президиума) широкие красные шаровары. В Казани мы жили на узком перешейке между оврагами, и сильные ветры то и дело пытались сдуть меня вместе с красным моим парусом в овраг. Я не стал жаловаться, и до сих пор я больше люблю принимать решения в размышлениях, а не в разговорах. Я пошел домой и, ни с кем не советуясь, вынес маленький стульчик, на котором иногда дома сидел. На ветру я использовал его для устойчивости – когда ветер хотел меня сбросить, я крепко опирался о стул. В другой руке, по свидетельству бабушки, я всегда держал для балансировки бутылку со сладкой водой и соской. Еще больше устойчивости я любил усидчивость: борясь с порывами ветра, я пересекал плацдарм и дерзко устанавливал стульчик у самого оврага. Здесь я комфортно усаживался, закидывал ногу на ногу и, придерживая панамку, закидывал голову и пил из бутылочки. Умел жить и ценил наслаждения – уже тогда! Теперь оставалось это только описать – то был мой первый или второй рассказ. Так что когда мне определяли литературный стаж, правильней было считать с полугода – свое предосудительное поведение в ванночке я тоже помнил и потом описал. Жили мы в Казани, а работали родители на селекционной станции на Архиеереевой даче. Однажды они почему-то несли меня туда на руках, весело споря, передавая с рук на руки.