Роман Солнцев - Год провокаций

И неожиданный вывод: “Ах, эти люди былых времен – они знали толк в снах и сновидениях, им даже не нужно было для этого сначала засыпать – но ведь и мы, современные люди, еще не утратили такой способности… Стоит только начать любить, ненавидеть, страстно желать, словом – начать просто чувствовать, в тот же миг мы почувствуем, как снизойдет на нас дух грез, ощутим, как прильют силы сна, и восстанем мы, спокойные и невозмутимые, бесстрашно глядя вперед, отправимся по лихим и опасным тропам, не страшась никакой опасности, мы поднимемся высоко-высоко, обойдем все крыши и башни безрассудства, и не закружится у нас голова, будто от рождения привыкли мы к высоте, мы – лунатики дня! Мы – художники!

Мы – укрыватели естества!..”

– И в самом деле, – старик впервые тогда пред Никитой заплакал, отшвыривая книжку. – Когда любишь – она ангел, божество, живой свет!

А художник… художник, милый, любит всех… старается любить… – и тут же простонал, даже прорычал: – Как же я ненавижу з-зону!

Он прожил в общежитии чуть больше двух лет. Когда пришла нынешняя зима, а батареи грели плохо, дядя Леха стал крепко попивать вечерами. Он валялся, закрыв глаза, на тахте, накрыв босые ноги ветхим пледом, подарком Зины, и мурлыкал жутковатые песни про неволю. И, судя по его собственным словам, перестал работать “на вечность”.

– Зачем? Не у Федора ли Михайловича сказано: а может, и вечности-то никакой нет… а есть консервная банка, и в ней паук засохший?..

Но ведь еще совсем недавно…

– Я гений! – хвастался бородатый старичок, закончив яркий холст.

Выпячивал грудь, как петух, и бегал взад-вперед по комнате. – Видишь? Мне в мире во все времена только двое-трое ровня!

Слышал про Босха? Вот по кому я горюю… еще по Валентину Серову… потому что это был мастер! А все остальное фуфло!

Никита с недоумением разглядывал новые холсты Алексея Ивановича.

Холм, на нем накренившийся вперед крест, низкие, ужасно быстро летящие тучи… Подпись “Голгофа”.

Запрокинутое лицо в венце из колючей проволоки… правый глаз словно вывернут, с кровинкой… левый тускло глядит на тебя… Подпись “Моление о чаше”…

Степь… ветер… лежит старушка лицом вниз… ее рядом ждет ослик, оскалив в смехе зубы… Подпись “Истина”.

О чем это?! Зачем эти мотивы?!

А в последний вечер Алексей Иванович долго стоял у окна с открытой форточкой и курил, курил, курил. И вдруг хрипло, с горловым свистом, словно едва сдержав кашель, с усилием произнес:

– Нет, брат… всё – черный квадрат. И даже не квадрат – черная дыра.

И даже не дыра, а дырка!

– Это вы говорите?!

– Ну и что? – и, вышвыривая окурок в форточку (прежде себе этого не позволял!), он процедил: – Не верь, брат, никому.

– Даже вам? – спросил Никита.

– И мне не верь. И себе! – обернулся и захихикал дядя Леха, показав сломанные временем желтые и пару стальных зубов. – А верь… – Он вскинул измученные глаза к потолку. – Там особо помнят про всех нас.

Особенно тех, кто на шухере. Будь на шухере!

Не поймет и не заметит

Гор-р-дый взор иноплеменный

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смирен-нной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В р-рабском виде (заметь!) царь небесный

Исходил, благословляя.

Вот когда тебе оттуда что-то посоветуют – верь. Если посоветуют.

– Я неверующий, – пробормотал Никита. – У меня не получается.

– А зачем непременно со свечкой в церкви?.. – Художник помолчал, вернулся к мольберту, отставил в сторону прекрасный портрет Сахарова и вновь глянул на портрет политика. – Только он двуликий.

– Двуликий?!

– Ведь если допустить, что сатана – а это так и есть – может творить свои безобразия только с согласия главного хозяина всех миров, иначе какой он хозяин?.. то не лучше ли предположить, что у него два лика?

Как на игральной карте: сверху – милосердное, снизу – насмешливое.

Дядя Леха значительно кивнул Никите.

– Только вот нижнее почему-то бьет всех козырей. Если хозяин не спас святую мою Зинку, какой он хозяин? Он так, вроде английской королевы. Это как дробь в арифметике… числитель маленький, а знаменатель… Всё! Я сегодня больше не работаю. Сов-сем! – Деев подошел к кухонному столику, налил из откупоренной бутылки с полстакана водки и, что-то пробормотав, выпил. И хрипло рассмеялся. – Беги, молодой и красивый! Я – спать.

И дядя Леха Деев лег на свою узенькую тахту лицом к стене, поджав коленки, как ребенок, и замер.

Никита уже привык к подобным неожиданностям и тихо ушел к себе в комнату…