Роман Солнцев - Я наивный деревенский стихотворец...

Недавно Роман Солнцев вышел в номинанты премии "Букер". Особого восторга наш земляк не испытывает: "все равно москвичи дадут своему". Потому настроение спокойное. К тому же он многопланов. Автор не только литературы, но и, так скажем, литературной среды. Журнал "День и ночь", премия имени Астафьева, Литературный лицей - все это его заботы. О своих ближайших планах рассказывает он сам.

— Не кажется, что писателей в России сейчас больше, чем квалифицированных читателей? На одну премию "Дебют" идет каждый год 50 тысяч человек до 25 лет. Несколько сот тысяч человек в России чего-то кропает.

— А что такое квалифицированный читатель?

— Человек, без труда читающий любой текст. Набокова, Астафьева, Пелевина, Джойса.

— Ну, дорогой мой, все эти сотни пишущих, включая графоманов, - они ведь еще и читатели! Разве не радость великая! Кроме самых необузданных, клинических, но таких всего 5-6 процентов. Остальные, думаю, до звания нормального читателя доросли.

— То есть литература не уступает иным формам "репрезентации реальности"? Кино, рок-музыке, компьютерным всяким штукам?

— Это другой вопрос. Литература сейчас действительно отступает. Можно вспомнить фразу Ленина про важнейшее из искусств. Все сейчас отступило перед ТВ. Это пушечное явление, оно пробивает любую кожу. Не хочешь, а смотришь. Причем думать, за редким исключением, это не провоцирует. Какой-то умный круг собирает только канал "Культура", может быть, еще ТВЦ.

— Если уж разговор о попсе... У вас не возникало желания отделить понятие "литература" от понятия "книга"?

— Да, конечно. Простой пример. Вот славный магазин "Русское слово". Есть первый зал - там фантастика, детективы, есть второй - для литературы. Я не знаю писателей, художников, просто приличных людей, которые бы в первом зале задерживались. Хотя и в первом зале есть свои имена. Бушков, например, король детектива, это талантливый человек. Его первые фантастические повести замечательны.

— Каков тогда критерий литературности?

— Литература - это язык. Возьмите хорошую книгу и попробуйте пересказать, о чем она. Не получится. А вот если только сюжет и желание подергать читателя за разные части тела - это не литература. Это грандиозные, роскошные игрушки. Но слава их — того же Сорокина, Пелевина - преувеличена. Я спрашивал молодых людей, они что-то слышали, но сами-то не читали! Да, слышали, есть такой Сорокин, у него Хрущев совокупляется с кем-то: с Брежневым, кажется. Но чтобы купить книжку за 470 рублей, такого нет.

— Подождите! Мой любимый Пелевин - это уже второй зал!

— Потому что самый из них талантливый. И у него задачи, кроме развлечения. Он рассказывает людям, чего они не знают. Про буддизм, про Тибет. Головачев издал шеститомник, где рассказал про все основные религии. Такая вот попытка просветительства.

— Я бы не доверил Головачеву рассказывать мне, допустим, про индуизм...

— Я в книжные магазины захожу сейчас, как в "Березку" периода СССР. Где все только за валюту, а валюты нет. Ходишь, смотришь. Все, что угодно. Вся литература, философия, вся мировая классика. Но либо у меня есть эти книги, либо нет на них денег.

— Вы пишете как минимум уже сорок лет. Если бы литератору можно было выбирать десятилетие для начала, какое стоило выбрать? Когда писать было возможнее всего?

— В начале 1960-х. Стена уже начинала шататься, но зубы у нее были еще страшные. И была увлекательная игра. Одна строка могла сделать вас знаменитым. Но одна строка могла тебя и погубить. За границей известность - а здесь конец. У меня тогда особого в эту сторону азарта не было. Может быть, оттого что вырос в деревне. Скромный был пацан. Понимал, чем кончиться может. В нашей группе, нас было человек двенадцать - Вампилов там был, Распутин, - особо не фрондировали. Но были ребята, которые специально ставили себя под удар. Подыгрывали репрессиям, надеясь на славу.

— Есть слава, и есть поэзия. Простите за хамство: тот же Евтушенко - хороший поэт?

— Замечательный. В начале 1960-х. А потом начались его игры то с публикой, то с цензурой. Когда он читал поэму "Братская ГЭС" в самом Братске, женщина там, потрясая своим ребенком, кричала: "Я вам, Евгений Александрович, все доверю! Даже ребенка!" А после выступления, уже на пьянке, подошел поэт Межиров: "Женя, ты не обидишься?" Евтушенко величественно кивает: говори. "Женя, ты понял, что это не поэзия? Публицистика в рифму:"