Лев Тимофеев - Поминки

– Ты когда приехала? – спросил он.

– Позавчера вечером, с автобусом. Вчера целый день готовили с музейными девочками.

– А какое это завещание Федор оставил?

– О, Господи, еще и это завещание… Это я его нашла – только вчера, в ящике письменного стола. Прочитала – и хотела даже выкинуть. Но подумала, что вы бы не одобрили… В общем, он написал год назад… Все книги, все картинки Галя должна отдать в музей. Дом продать. И с этими деньгами пойти в дом престарелых: там, видите ли, за ней будут ухаживать… Скажите, он был в своем уме, когда писал?

Митник рассмеялся.

– Милая девочка, Лера-Щучка. Твой дядя Федор мог написать в завещании все что угодно. Потому что был совершенно уверен, что никогда не умрет. Он просто не мог вообразить, что люди – Галя,

Жорик, ты, я – могут жить и будут жить, когда его не станет. Он из тех, кому и жену, и коня, и сбрую следовало положить в могилу.

– И музей, – сказала она.

– И музей, – согласился Митник. – Пошли-ка в дом, чай пить…

Чай пили на кухне впятером. Говорили тихо – больше о том, как теперь прибрать в доме и как Лера должна помочь. Галя плакала и благодарила: если бы не Лера, она бы не справилась. И Митник, глядя на Лерку и вспоминая тот заснеженный сад, думал, что хорошо было бы затащить ее наверх, в кабинет… но, пожалуй, это уж будет слишком…

– Милая Галя, – сказал он, – завтра утром я уеду еще затемно. Ты, пожалуйста, знай, что я у тебя есть. И я постараюсь почаще приезжать к тебе, а если что-то нужно срочно, ты мои телефоны знаешь. Вот и

Жорик, если ты его с каким делом пошлешь, он всегда легко меня найдет.

По-прежнему мрачный Жорик молча кивнул.

– И вот еще что, – сказал Митник, – там, в кабинете на полке энциклопедия Брокгауза и Ефрона. Она стоит хороших денег. Если соберешься продать, скажи, и я найду тебе покупателя подороже.

– Спасибо, Толя, – Галя сдерживалась, чтобы снова не заплакать, и поэтому говорила совсем тихо. – Этого “Брокгауза” Федя ведь Ванюше подарил – на шестнадцатилетие. Он у нас мечтал быть энциклопедистом, все знать. Брал иногда том наугад и читал. Все равно про что. А теперь это у меня память по нему. И я иногда открываю наугад и читаю

– и как будто его голос слышу, как будто он мне рассказывает. В последний раз про горную страну Гиндукуш… Еще до того, как Федя уехал… Пусть уж всегда со мной будет… Я вот буду сидеть тут одна и слушать, как он мне читает…

Вдруг Митник понял, что его тревожит: он ведь проснулся оттого, что по крыше шумит дождь! Осознав это, он вскочил и стал быстро одеваться. Посмотрел на часы: половина пятого. Если дождь идет всю ночь, – полный привет, ему на своей “тойоте” отсюда не выбраться…

Так или иначе, теперь дорога каждая минута…

Дождь, видимо, начался недавно и лил пока не очень сильно, но всё прибавлял и прибавлял. Дорога через пойму была еще вполне терпима, однако ехать следовало побыстрее, пока водой не наполнились те жуткие колдобины, которые местные власти вот уже сколько лет не могли засыпать на въезде в Новобукреевский совхозный поселок… Как и всегда, когда предстояло какое-нибудь трудное испытание или надо было преодолеть какое-нибудь сложное препятствие, у Митника сделалось прекрасное настроение. Он включил музыку. Битлы – это отлично. Или кто это: “Ты будешь любить меня, пока я не откину копыта”, – пожалуй, так следует перевести? Он стал раскачиваться в такт песенке – вперед-назад, вперед-назад – прекрасная гимнастика… и вдруг резко нажал на тормоз: впереди в пелене дождя, как привидение из ниоткуда, возник человек, одинокий ночной путник. Митнику сделалось немного жутковато: в такое время, в таком месте, в такую погоду. Путник шел, не оборачиваясь, хотя мог бы и слышать шум нагоняющей попутной машины. В поле зрения он возник так неожиданно, что даже резко затормозив и едва избежав заноса, Митник юзом подъехал к нему совсем близко. Человек был без зонтика, без плаща, в насквозь промокшем пиджачишке, и было видно, как по спине его пляшет дождь. Наконец, он обернулся к машине, и Митник увидел… что это Жорик…

Теперь он сидел рядом с Митником, натянув под горло Митниковский спальный мешок и накинув на голову теплый подголовник – как из бани вышел. Он уже согрелся. Его мокрая одежда лежала на полу под задним сиденьем.

– Глупость, конечно, – говорил Жорик некоторое время спустя, – но, пожалуй, во всем виноват мой пробродинский характер – сумасбродный и нетерпимый. И отец такой же был, и дед… В двадцать пять лет такие штуки, конечно, непростительны. Но вы меня, Анатолий Викторович, уж извините.